Комедия положений
Шрифт:
Сережа пошел в школу, умея читать и решать в уме задачки, по крайней мере, с двумя неизвестными, но писать он не умел совсем, не считая каракулей заглавными буквами, и тетрадки его представляли изумительное, незабываемое зрелище, особенно для слабонервных мамаш, к которым я, к счастью, не принадлежала.
Рассматривая разнообразные иероглифы, выведенные сыном в тетрадке за считанные секунды, я задумчиво спросила:
– А как ты думаешь, Сережа, ты хорошо учишься?
– Нет, - после небольшой паузы скромно ответил сын, - я не очень хорошо учусь ("не очень хорошо"
– Откуда знаешь?
– не отставала я, - тебе учительница сказала?
– Да нет, я сам вижу, какие у меня крючки крючковатые.
Сережка захлопнул тетрадку, лишив меня возможности, замирая от восторга, созерцать его произведения и засунул её в портфель. Убрал с глаз моих на всякий случай, тревожно ему стало от моего внимания к его школьным успехам.
Навестила меня Иришка.
– Ну, Сережка, покажи мне свои тетрадки, похвастайся, как ты учишься, - попросила Ирка моего сынишку, устраиваясь поудобней на диване.
Сережа без всякого ломания или смущения достал свои тетради и принес ей на показ.
– Да..., - сказала Ирка, пролистав тетрадь до конца, - да..., Сережа, повезло тебе с родителями.
– И с учительницей тоже, - добавила я.
– Она первый год работает, а там класс 38 человек и мальчишек больше чем девочек, представляешь? Ей не до их почерка.
Потом устроили просмотр Катиных аккуратных девчоночьих тетрадок усидчивой пятиклассницы.
Разительная смена зрелища.
Сережка, прижавшись к Иркиному боку, внимательно рассматривал тетради сестры. Катя даже и не думала торжествовать, её преимущество перед младшим братом было слишком очевидным и подразумевалось изначально.
– Не в строчку написано:
Сережка ткнул пальцем в Катину строку в тетрадке по арифметике, где она вылезла за клеточки.
Ирка засмеялась:
– Да, голыми руками твоего сына не возьмешь.
Я с увлечением езжу в "Химфизику" работаю там над диссертацией, мотаюсь туда не каждый день, очень далеко, стараюсь часть работы делать здесь в НИОПиКе, хотя бы растворы и обработку данных. Дюмаев - директор, - и ко мне слабо цепляются, я аспирантка директора.
Но вдруг Дюмаев уходит на повышение в "Комитет по науке и технике", директором становится Титов, бывший зам директора и руководитель "Фотоники" после смерти Герасименко. И Толкачев, мой завлаб, начинает ко мне цепляться, именно ко мне, хотя таких, как я, в лаборатории трое. Думаю, его донимал кто-нибудь, возможно, тот же руководитель группы Амбросимов, который сам не защитился и не любил, когда это делали другие. Преподносилось это так, что он, Амбросимов, работает, кормит всю лабораторию, а они, бездельники, тем временем строчат себе диссертации. Толкачев тоже не любил, когда народец защищался, всячески мешал сделать это своим собственным аспирантам, ведь защитившийся человек сразу независимо от него начинал получать больше.
Гена Фомин решил приехать и поговорить с моим начальником о том, чего же он хочет. Мы сидели, обедали не в обычной институтской столовой, а в столовой ВЦСПС, и я убеждала Гену не спешить встречаться с
Я должна была установить время встречи, но тут Гена позвонил мне и очень меня встревожил, сказал, что чувствует себя очень хреново (дословно), приехать никак не может, голова сильно болит.
Меня это испугало, удивительно, но я вспомнила, как у мамы умер пациент, жаловался на головные боли, а потом оказалось, он ударился при падении, забыл об этом и умер от сотрясения мозга.
– А вы не падали, не ударялись головой?
– Откуда падать?
– Гена засмеялся. Тогда у него еще были силы смеяться.
– С кровати вроде нет.
– А с лошади?
– Я знала, что Фомин увлекается верховой ездой.
Секунда была задержка, потом Гена ответил:
– Да нет, с лошади я не падал.
Это был наш последний разговор.
Головные боли у него усиливались. Три дня врачи отделывались советами принимать анальгин, никого не удивило резко возникшие сильные боли, потом его положили в больницу на обследование. Состояние Гены резко ухудшилось, стало ясно, что нужно что-то предпринимать, но до начала обследования его забрали домой.
Я позвонила к ним и разговаривала со старушкой, его матерью.
– У нас консилиум, пришли врачи, завлаб, обсуждают, куда лучше его положить. А он спит.
– Спит?
– Да, спит, храпит даже немного.
В голосе матери слышалась надежда, вот, мол, поспит и легче станет сыну, но я поняла, что Гена просто без сознания.
Его положат в больницу Бурденко и сделают операцию на мозг, оказывается, после удара головой о мяч при игре в футбол у него образовалась гематома, она нарастала, давила на мозг и начались головные боли. "Хотя бы на три дня раньше", скажут врачи, которые его прооперировали. Хотя бы на три дня...
А он эти три дня беспомощный провалялся в академической больнице.
Теперь же врачи не могли дать никаких гарантий, прогнозы были плохие.
Всё это мне рассказывает Петя Мордвинцев, я встречаюсь с ним вечерами, он гуляет с сыном возле общаги, а я выхожу к нему, чтобы узнать новости.
Две недели Гена лежал, не приходя в сознание, в реанимации, две недели молодой организм боролся за жизнь и была надежда.
В тот день вечером я увидела Петю издалека. Мы шли вдвоем с Алешкой, я быстро его оставила и направилась к Петру, сидящему на скамейке. При виде меня он встал, лицо было усталое, безрадостное, веки красные. Я подходила к нему и моя тревога возрастала.
– Всё. Умер он.
Я присела, а Петя продолжал стоять и молчать. После сказанных слов нечего было добавить. Потом Петя опустился рядом со мной на лавочку, и только тут я заплакала. Подошедший Алешка подал мне платок.
Гена умер от воспаления легких, не приходя в сознание.
На похороны мы ездили вдвоем с Ларисой Параил, матерью Саши, с которым Катя ходила в одну группу в детском саду. Лариса была с физтеха, постарше меня немного, а диссертацию делала у Гены, я это знала, и пришла к ней, сказала, что Гена умер.