Комедия положений
Шрифт:
– Нет, Катю. Я бы послала её поработать на лето, а то она вечно что-нибудь просит купить, а денег не хватает.
– Ладно, я поговорю с начальством, - сказала Женя.
И вот, Женя взяла мою девочку на работу, и очень с ней подружилась, хотя я боялась, что суровая Женя и капризная Катеринка не найдут между собой общего языка, но нашли, и Катя очень ею восхищалась и критиковала меня с новых позиций, открывшихся ей после общения с Женей:
– Мама, ты для своего возраста неправильно одеваешься.
– А как
– Как Евгения Петровна.
Пикаев сидит спиной, я нахожусь в их комнате, что-то копошусь, беседую с Лидией Ивановной, старейшей работницей лаборатории, полной энергии и научного энтузиазма женщиной на пенсии.
Алексей Константинович вздыхает в раздумье:
– Уже третья защита по радиационной химии, и кто-то всё время черный шар кладет, всё время один черный шар.
– Ну ладно, - беспечно говорю я, подхожу к столу, воспринимая его слова, как приглашение к беседе, сажусь на стул.
– Подумаешь, один черный шар. Ну не понравилась я кому-то, вот и положили. Всё равно я защитилась.
Скрипит стул, Пикаев чуть разворачивается ко мне, смотрит поверх очков. Секундная пауза. Пикаев отворачивается, утомленный созерцанием самоуверенной дуры.
– Это вы кому-то не понравились?
– говорит он.
– Вы-то тут причем? Это я, я кому-то не нравлюсь!
И он в раздумье подпирает рукой щеку. Дальше соображает, кто же это мог быть.
Я тихонько встаю со стула и отхожу, раздуваю щеки и живот, чтобы смех пробулькал там, внутри и не вырвался наружу.
Пикаев думает:
– Наверное, это Х.
– Нет, - возражаю я.
– Две недели назад защищался аспирант Х, и у него тоже был черный шар. Если Х положил мне, то кто тогда положил аспиранту Х?
Длительное молчание, потом Пикаев поворачивается ко мне:
– Ну, наверное, я.
Никакие соображения субординации не могут остановить меня, я хохочу во всё горло, Пикаев улыбается, и Лидия Ивановна испуганно выглядывает из-за своих растворов, она пропустила разговор и не понимает причину столь бурного веселья.
Лето, возможно, это 84-ый год, а возможно и 85-ый, сейчас уже не вспомнишь.
Теплый вечер, мы с Алешкой вдвоем вышли погулять, идем по парку.
Я взяла мужа за руку и что-то тарахчу ему в ухо, а он даже слушает, так как впопад отвечает.
Навстречу нам идет Юра Иванов, сокурсник Алешки и мой хороший знакомый по НИОПиКу.
Мы замечаем его слишком поздно.
Рука мужа мгновенно напряглась, а ладошка вспотела.
"Интересно, отдернет он руку или нет", я с любопытством жду.
Нет, ладонь Алешка не разжимает, мы, держась за руки, болтаем с Юрой, потом расходимся.
Оказавшись за спиной товарища, муж с отвращением откидывает мою руку в сторону.
– Ну, что человек скажет, - восклицает он с досадой.
– С собственной
– Да уж, позор. Вот если бы ты за мной с топором пьяный бегал, тогда всё нормально, правильно живем, - я в долгу не осталась.
Видимо, это происходило уже после моей защиты, так как я расслаблено сижу и смотрю телевизор, а где наши дети? Помню, все спят, а я таращусь на экран.
Выступает Бондарев, разглагольствует:
"Дружба лучшее чувство, чем любовь, в ней нет темной физиологической стороны".
Я готова согласиться с ним, но вдруг слышу голос мужа. Оказывается, он проснулся и стоит за моей спиной, сонный, в одних трусах.
– Ах ты, старый пердун, - говорит он изображению в телевизоре.
– У тебя уже не стоит, вот для тебя любовь - темное физиологическое чувство, а для меня в самый раз.
Он подходит и выключает телевизор, не дожидаясь ответа Бондарева.
– А ты чего уши развесила? Шла бы спать, чем придурков слушать, вечно тебя не дождешься.
Людмила щелкает под ухом ножницами, кроит мне костюм из бежевой ткани с широкой прошвой по краю.
Костюм для встречи нашего класса спустя двадцать лет.
Мы сидим в большой комнате, время одиннадцатый час, но Милка всегда занята и только поздно вечером может вырваться.
Мы давно обнаружили, что наше время бодрствования не совпадают, мы ложимся спать не позже одиннадцати, а для них и час ночи еще не срок. Зато утром вечно жди, пока они проснутся, Сунешься в 11 часов и всех перебудишь.
С той поры, как они переехали в новый дом, в свою квартиру, все наши окна у них на виду.
– Гляну в окошко, опять эти лентяи спать улеглись, - говорит мне Люда.
Вот и сейчас я зеваю.
– Закрой рот, проглотишь, - Люда отвлекается и сердится.
– Смотри лучше, это идет сюда, это сюда, тут не хватило, я сделала из кусочков, там не видно, только не потеряй, пройму слегка вынешь потом, когда рукава вшивать будешь. Я киваю, про себя думаю:
"Да, ладно, разберусь потом", и снова, сладко, с хрустом, зеваю.
– Нет, это черт знает что творится, какие сони эти Криминские.
– Люда закончила, кроить, не слушает мои спасибо и приглашения на чай, торопливо засовывает ноги в туфли.
Я киваю головой послушно, да уж сони, никуда не денешься, Алешка уже храпит.
Проводив Люду, я аккуратно складываю разрезанную материю в кулек. Я буду шить костюм у мамы, на бабушкиной машинке, своей у меня нет. Поеду в Батуми, там буду свободной и сошью, только подкрой рукава потеряю, сошью без вставок, вернее вставлю один кусочек вместо двух, и буду удивляться, что рукав сядет как влитой. При моей худобе все рукавчики обычно мне широковаты, а тут узко.