Комический роман
Шрифт:
— Вижу, — сказал мне Вервиль, — что тут без дуэли не обойдется.
— А может быть, и без убийства, — ответил я. И затем рассказал ему о том, что Салдань — тот самый человек, который хотел меня убить в Риме, что мы узнали друг друга и, прибавил я, что если он думает, будто бы я посягал на его жизнь, ибо это имело весьма похожий вид, то, конечно, и не заподозрит, что сестры его находятся в согласии с нами.
Я пошел рассказать бедным девушкам, о чем мы узнали, а Вервиль тем временем отправился разыскать Сен-Фара, чтобы узнать его чувства и проверить нашу догадку. Он увидел, что лицо его сильно исцарапано; но, задав ему несколько вопросов, Вервиль не выпытал ничего, кроме того, что, возвращаясь после игры, тот увидел, что калитка Салданьева сада открыта, весь дом в волнении, а его самого, раненного в руку, несут в комнату слуги.
— Вот несчастье! —
— Какое мне дело? — ответил этот скот и засвистал, не отвечая более брату ни слова на все, что тот ему говорил.
Вервиль оставил его и вернулся в мою комнату, где я употреблял все свое красноречие, чтобы утешить наших печальных красавиц. Они отчаивались, не ожидая ничего, кроме невероятных жестокостей, от дикого нрава своего брата, без сомнения из всех людей самого большого раба своих страстей. Мой слуга пошел в ближайший трактир принести им покушать. И так продолжалось две недели, пока мы скрывали их в моей комнате, где, по счастью, они не были открыты, потому что она находилась на самом верху дома, и была удалена от других комнат. Они бы не имели ничего против пойти в какой-нибудь монастырь, но из-за досадного приключения, происшедшего с ними, имели большое основание опасаться, что не смогут выйти из монастыря, когда захотят, после того как пойдут туда добровольно.
Между тем раны Салданя заживали, и Сен-Фар, за которым мы следили, ходил навещать его каждый день. Вервиль не покидал своей комнаты, но не вызвал этим подозрения, так как он обычно часто проводил там целые дни за чтением или в беседе со мною. Его любовь к мадемуазель Салдань каждодневно возрастала, и она его любила столь же, сколь была любима. Я тоже не не понравился старшей сестре, и она для меня не была безразлична. И это не потому, что страсть к Леоноре уменьшилась, но потому, что я ни на что не надеялся с ее стороны. И если бы я и мог ею обладать, совесть бы не позволила мне сделать ее несчастной.
Однажды Вервиль получил записку от Салданя, который вызывал его на дуэль и сообщал, что будет его ожидать с одним из своих друзей на Гренельском поле. [163] В той же записке просил он Вервиля не брать с собою никого, кроме меня. Это вызвало у меня некоторое подозрение, что он, может быть, хочет нас обоих заманить в ловушку. Подозрение мое было довольно основательным, ибо я уже по опыту знал, на что он способен; но Вервиля не могло оно остановить, так как он решился дать ему полное удовлетворение и предложить жениться на его сестре. Он послал нанять карету, хотя в доме было три своих.
163
Гренельское поле (la Plaine de Grenelle) в Париже — излюбленное бретерами место встреч.
Мы отправились туда, где нас ожидал Салдань, и Вервиль был сильно удивлен, найдя там своего брата секундантом его врага. Мы не забыли ни извинений, ни просьб, чтобы кончить дело полюбовно. Однако принуждены были непременно драться с двумя безрассуднейшими людьми в мире. Я хотел уверить Сен-Фара, что я в отчаянии, обнажая против него шпагу, и я отвечал ему извинениями и почтительными словами на все его оскорбительные выходки, которыми он испытывал мое терпение; наконец он мне грубо сказал, что я всегда ему не нравился и что я, для того чтобы заслужить его доброе расположение, должен получить от него два-три удара шпагой. Говоря это, он начал на меня яро нападать. Некоторое время я только парировал удары, решив избегать вступать в драку, даже при опасности, что он меня ранит. Господь покровительствовал моему доброму намерению — он упал у моих ног. Я позволил ему подняться, и это озлобило его еще более против меня. Наконец, ранив меня легко в плечо, он мне крикнул, как самый подлый человек: «Вот тебе раз!» — и с такой заносчивой горячностью, что мое терпение кончилось. Я стал его теснить и, приведя его в замешательство, столь удачно наступал на него, что мог бы схватить его за эфес шпаги.
— Человек, которого вы так ненавидите, — сказал я ему, — дарует вам, однако, жизнь.
Он употреблял все усилия, но напрасно; он не хотел и слова вымолвить, таким он был зверем, хотя я ему представлял, что мы должны разнять его брата и Салданя, которые наскакивали друг на друга; но я увидел ясно, что должен поступить с ним иначе. Я не щадил его более и чуть было не сломал
Барон д’Арк, который появился в это время и видел, как я ранил его сына, тем более на меня рассердился, что всегда хорошо ко мне относился. Он направил свою лошадь на меня и ударил меня шпагой по голове. Приехавшие с ним бросились на меня по его примеру. Я удачно защищался от стольких врагов, но должен был бы уступить численности, если бы Вервиль, самый великодушный в мире друг, не бросился между ними и мной с опасностью для жизни. Он сильно ударил плашмя по уху своего слугу, более всего наступавшего на меня, чтобы заслужить одобрение. Я подал мою шпагу эфесом вперед барону д’Арку, но это его нисколько не смягчило. Он обзывал меня мошенником и неблагодарным и осыпал меня всякими ругательствами, какие ему только приходили на ум, и даже грозил меня повесить. Я с гордостью ответил, что, несмотря на то, что я мошенник и неблагодарный, я даровал его сыну жизнь и ранил его только после того, как он предательски ударил меня. Вервиль уверял отца, что я не виноват, но тот не переставал твердить, что не хочет меня видеть.
Салдань сел с бароном д’Арком в карету, куда посадили и Сен-Фара, а Вервиль, который совсем не хотел оставить меня, посадил меня рядом с собою в свою. Он велел мне сойти у особняка одного из наших принцев, где у него были друзья, и вернулся к отцу. Господин Сен-Совер прислал за мною в ту же ночь карету и тайно взял меня к себе в дом, где заботился обо мне так, как будто бы я был его сыном.
Вервиль навестил меня на следующий же день и рассказал мне, что его отец был уведомлен о нашем поединке сестрами Салданя, которых он нашел в моей комнате. Кроме того, он сообщил мне с большой радостью, что дело будет улажено двойной свадьбою, как только выздоровеет его брат, не опасно раненный; что от меня зависит примириться с Салданем, а что касается его отца, с которого уже сошел гнев, то он жалеет, что поступил со мною так плохо и желает также, чтобы я скорее выздоровел и принял участие в празднествах; но я отвечал Вервилю, что не могу более жить в стране, где меня укоряют моим низким происхождением, как это сделал его отец, и что я как можно скорее покину королевство, чтобы быть убитым на войне или достичь положения, соответствующего тем благородным чувствам, какие он мне внушил своим примером. Я думаю, что мое решение его огорчило; но влюбленный не долго может быть занят другим чувством, кроме любви.
Дестен, таким образом, продолжал свою историю, когда на улице послышался выстрел из мушкета и тотчас заиграл орган. Этот инструмент, которого, может, никогда не слыхали у дверей гостиницы, заставил броситься к окнам всех, кого разбудил выстрел из мушкета. Орган продолжал играть; и те, кто понимал в этом, заметил, что органист играл церковный псалом. Никто не мог ничего понять в этой божественной серенаде, которую, однако, не признавали еще за таковую. Но в этом более не сомневались, когда услыхали два отвратительных голоса, из которых один пел в унисон органу, а другой драл баса. Эти два певческих голоса согласовались с органом и образовали концерт, заставлявший выть всех собак в окрестности. Они пели: «Приидите, в песнех наших и на гуслех возвеселим дух» и далее эту песню. После этого устаревшего и дурно пропетого концерта, послышался голос кого-то, кто тихо, но настолько громко, как мог, говорил, подойдя к певчим, что они всегда поют одно и то же.
Бедные люди отвечали, что они не знают, что именно тот хотел бы, чтобы они пропели.
— Пойте, что хотите, — ответил вполголоса тот же; — надо петь, если вам хорошо платят.
После этого окончательного решения орган изменил тон, и послышался прекрасный «Exaudiat» [164] и был пропет весьма набожно. Никто из слушателей не смел говорить, чтобы не помешать музыке, но Ранкюн, который не стал бы молчать при таком удобном случае и за все сокровища мира, громко вскричал:
164
«Exaudiat» — девятнадцатый псалом.