Комический роман
Шрифт:
Вот результат охоты Раппиньера и комедиантов, которые вместо зайца поймали человека.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Прибытие ярмарочного лекаря в гостиницу. Продолжение истории Дестена и Этуаль. Серенада
Припомните, пожалуйста, что в предшествующей главе один из тех, которые похитили домфронтского кюре, [154] оставил своих товарищей и поскакал галопом неизвестно куда. Чрезмерно погоняя свою лошадь по сильно выбитой и узкой дороге, он заметил вдали нескольких человек верхом, ехавших навстречу; он хотел повернуть назад, чтобы уехать в сторону, и поворотил свою лошадь так круто и столь поспешно, что она стала на дыбы и опрокинулась на своего хозяина. Раппиньер и его спутники (потому что именно их он увидел) нашли очень странным, что человек, ехавший так быстро к ним навстречу, вздумал вдруг поворотить назад. Это вызвало некоторое подозрение у Раппиньера, восприимчивого по природе, и, кроме того, его должность обязывала его скорее толковать все в дурную, чем в хорошую
154
Домфронтским кюре во время пребывания Скаррона в Мансе был Мишель Гомбуст, сын де ля Туша, с которым хорошо был знаком поэт. Возможно, что, поставленный в двусмысленное положение непостоянным владением своим бенефицием, Скаррон сталкивался с Гомбустом и другими духовными лицами и, по своему обычаю, отомстил ему, изобразив его в бурлескной сцене.
— Вот где ты нам попался, почтенный! О, я посажу тебя в такое место, где ты не упадешь так сильно!
Эти слова ошеломили несчастного гораздо сильнее, чем падение, и Раппиньер и его люди заметили на лице того столь явственные следы угрызения совести, что и всякий бы другой, менее смелый, не поколебался бы его задержать. Раппиньер приказал тогда своей страже вытащить его из-под лошади, связать и привязать к ней. Встретив вскоре домфронтского кюре в том замешательстве, в каком вы его видели, рядом с мертвым человеком и лошадью, застреленной в живот из пистолета, он уверился, что не ошибся: этому способствовал сильный страх арестованного, который заметно возрос, когда они подъехали к кюре. Дестен осматривал его более внимательно, чем другие, думая, что знаком с ним, и не припоминая, где он его видел. Напрасно дорогой перебирал он смутные воспоминания — он не мог доискаться того, чего искал.
Сцена в трактире
Наконец они прибыли в Манс, где Раппиньер посадил в тюрьму мнимого преступника, а Комедианты, которые должны были на следующий день начать представления, вернулись в свою гостиницу, чтобы отдать необходимые для этого приказания. Они помирились с хозяином, а поэт, щедрый, как поэт, взялся заплатить за ужин. Раготен, который находился в гостинице и который не мог покинуть ее с тех пор, как влюбился в Этуаль, был приглашен поэтом, достаточно глупым, для того чтобы пригласить всех тех, кто был зрителем побоища предшествующей ночи, когда в одних рубашках дрались семья хозяина и комедианты.
Незадолго до ужина вся добрая компания, находившаяся в гостинице, увеличилась ярмарочным лекарем [155] и его свитой, [156] состоящей из его жены, старой служанки-арапки, обезьяны и двух слуг. Раппиньер давно был с ним знаком; они очень ласково поздоровались; а поэт, который легко познакомился с ним, совсем не покидал лекаря и его жены и сыпал многочисленными изысканными, ничего не значущими комплиментами, пока не заставил их обещать, что они сделают ему честь и отужинают с ним. [157] Стали ужинать; во время ужина не произошло ничего замечательного; пили много, и не меньше ели. Раготен насыщал свои взоры, смотря на Этуаль, что опьяняло его столько же, как и выпитое им вино; и он говорил за ужином очень мало, хотя поэт давал ему прекрасный повод для спора, не ставя ни в грош стихи Теофиля, [158] которого Раготен был большим обожателем. Комедиантки беседовали некоторое время с женой лекаря, испанкой и недурненькой. После этого они пошли в свою комнату, куда сопровождал их Дестен, чтобы закончить свою историю, потому что Каверн и ее дочь умирали от нетерпения дослушать ее. Этуаль принялась учить свою роль, а Дестен, сев на стул возле кровати, на которой поместились Каверн и ее дочь, продолжал следующим образом свою историю:
155
Ярмарочный лекарь — в подлиннике: operateur, т. е. лекарь-шарлатан, какие разъезжали по Франции, часто сопровождая труппу комедиантов и сбывая свои снадобья собиравшейся на представления публике. Некоторые из них были весьма популярны (Мондор, Брюскамбиль); Гюйо-Горю был даже вхож в отель Бургонь.
156
«...лекарем и его свитой...» Шарлатаны и паяцы окружали себя причудливой обстановкой для привлечения внимания. В частности, обезьяны были постоянной принадлежностью их живой бутафории. Каждый парижанин знал, например, об обезьянах лекарей Бриоше и Фаготена, о которых упоминает Лафонтен и которых, как говорят, заколол шпагой Сирано де Бержерак. Ту же роль играли карлики, уродцы и арапки (негритянки), которые в одно и то же время были слугами и привлекали народ.
157
«...отужинают с ним...» — В «Histoire de Barry» Филандра и д’Ализона (Р., 1704) подробно рассказывается о дружбе между лекарями и комедиантами, как людьми «родственного ремесла».
158
Многие
— Вы видели меня пока сильно влюбленным и заботящимся о том, какое действие мое письмо произвело на Леонору и ее мать; далее вы увидите меня еще более влюбленным и еще более отчаявшимся, чем кто бы то ни было в мире. Я каждый день навещал госпожу Боасье и ее дочь, но был так ослеплен моей страстью, что не замечал холодности в отношении ко мне и еще менее учитывал то, что мои частые визиты могут, наконец, надоесть. Госпоже Боасье я действительно стал в тягость с тех пор, как Сен-Фар рассказал ей, кто я; но она не могла вежливо мне отказать от дому, после того как я столько претерпел для нее. Что касается ее дочери, то, насколько я могу судить о том, какою она стала с этого времени, ей было жалко меня, и она не разделяла чувств своей матери, которая не теряла ее никогда из виду, так что я не мог остаться с нею наедине. Но чтобы сказать вам правду, хотя этой красавице и не хотелось холодно со мной обращаться, как ее мать, она не осмеливалась при ней поступать напротив. Итак, я страдал, как проклятая душа, и мои частые визиты послужили только тому, что я вызвал к себе ненависть у тех, кому я хотел понравиться.
Однажды госпожа Боасье получила письмо из Парижа, которое требовало, чтобы она выехала из дому; тотчас же, как только она прочла его, она послала нанять карету и разыскать сеньора Стефано, чтобы сопровождать ее, так как она не осмеливалась выезжать одна со времени той неприятной встречи, когда я ей оказал услуги. Я был более готовым и более надежным телохранителем, чем тот, кого она послала разыскать; однако она не хотела ни малейшей услуги от человека, от которого желала избавиться. По счастью, Стефано не нашли, и она была принуждена выказать передо мною свое затруднение, что некому ее сопровождать, чтобы вызвать меня предложить свои услуги; это я и сделал с такой радостью, с какой неохотой она позволила себя сопровождать.
Я отвез ее к одному кардиналу, который был тогда французским протектором; [159] он дал, по счастью, аудиенцию тотчас же, как только о ней доложили. Должно быть, ее дело было важным и сопряженным с затруднениями, потому что она очень долго говорила с ним, уединившись в каком-то гроте, или, скорее, крытом фонтане, находившемся посреди прекрасного сада. В это время все, кто сопровождал кардинала, гуляли в тех местах сада, какие им более всего нравились. И вот, в огромной апельсиновой аллее я остался один с. Леонорою, и хотя я давно желал такого счастья, во мне было гораздо меньше смелости, чем когда бы то ни было. Не знаю, заметила ли она это или просто из благосклонности заговорила первой.
159
Французский протектор, — Каждая страна имела в Риме своих кардиналов — протекторов, которые представляли ее религиозные интересы.
— Моя мать, — сказала она мне, — будет недовольна сеньором Стефано, что его не застали сегодня дома и что он заставил нас так утруждать вас.
— А я ему очень обязан, — ответил я ей, — что он мне доставил, и так неожиданно, величайшее счастье, каким я никогда уже не буду наслаждаться.
— Я вам достаточно обязана, — ответила она, — чтобы принимать участие во всем, что вам приятно; только скажите мне, пожалуйста, какое счастье он вам доставил, — если об этом может знать девушка, — чтобы я порадовалась с вами вместе.
— Я боюсь, — сказал я ей, — чтобы вы не лишили меня этого счастья.
— Я?! — удивилась она. — Я никогда не была завистливой; и если бы я была совсем другой, я не была бы такой для человека, который из-за меня подвергал опасности свою жизнь.
— Вы не сделаете этого из зависти, — сказал я.
— Из-за чего же еще я была бы против вашего счастья? — спросила она.
— Из презрения, — сказал я.
— Вы приведете меня в большое огорчение, — прибавила она, — если не скажете мне, что я презираю и каким образом мое презрение может вам причинить неприятность.
— Я бы легко вам объяснился в этом, — ответил я ей, — но не знаю, захотите ли вы меня понять.
— Тогда не говорите мне ничего, — сказала она, — потому что, когда сомневаются, захочет ли кто понять что-либо, это значит, что оно непонятно или может не понравиться.
Признаюсь вам, что я сто раз удивлялся, как я мог ей отвечать, менее думая о том, что она мне говорила, чем о ее матери, которая может вернуться и лишить меня случая сказать ей о моей любви. Наконец я отважился, — и, не желая более тратить времени на разговор, который не приведет меня скоро к тому, чего я хотел, я сказал ей, не отвечая на ее последние слова, что давно уже ищу случая поговорить с ней и подтвердить ей то, о чем имел смелость писать ей, и что я не был бы столь смелым сейчас, если бы не знал, что она прочла мое письмо. После чего я пересказал ей большую часть того, о чем писал, и прибавил, что готов отправиться на войну, которую папа вел с некоторыми итальянскими принцами, [160] и решился там умереть, потому что недостоин жить для нее; я просил ее поведать мне чувства, какие бы она испытывала ко мне, если бы удача стала более соответствовать дерзости, с которой я ее люблю. Она призналась мне, краснея, что моя смерть не была бы для нее безразличной.
160
Война папы с итальянскими принцами — в действительности это была борьба двух семей — Фарнезе и Барберини; первая была представлена Одоардо Фарнезе, вторая — папою Урбаном III. Папа осадил Парму (1641); итальянские принцы собрали войска в Модене, чтобы задержать его продвижение. Мир был заключен при посредстве Франции.