Комический роман
Шрифт:
Накануне моего отъезда сеньор Стефано Ванберг (так звали моего хозяина) сказал мне, что он хочет повести меня обедать к одной своей приятельнице, и признался мне, что для фламандца выбор его недурен, прибавив, что не хотел меня туда вести кроме как накануне моего отъезда, потому что несколько ревнив. Я обещал ему пойти с ним скорее из учтивости, чем из-за чего-либо другого, и мы отправились туда в обеденное время.
Дом, куда мы пришли, ни видом, ни меблировкой не походил на жилище любовницы аптекаря. Мы прошли прекрасно убранную залу, из которой я первым вошел в совершенно великолепную комнату, где меня встретили Леонора и ее мать. Вы можете представить, сколь Припятей был мне этот сюрприз. Мать этой прекрасной девушки позволила мне приветствовать ее по-французски, и признаюсь вам, что она поцеловала меня прежде, чем я ее. Я был столь озадачен, что не видел ничего и не слышал ни одной любезности, сказанной ею мне. Наконец рассудок и зрение вернулись ко мне, и я увидел Леонору, еще более прекрасную, еще более восхитительную, чем ранее; и я не был в силах приветствовать ее. Я понял свою ошибку уже после того, как сделал ее, и прежде чем подумал ее исправить, краска стыда бросилась мне в лицо, и оно стало
Мать ее сказала мне, что перед моим отъездом она хочет поблагодарить меня за старание, с каким я разыскивал их жилище, и этим еще более увеличила мое смущение. Она повела меня в гостиную, убранную по-французски, [148] куда ее дочь не сопровождала нас, найдя меня, без сомнения, слишком глупым, чтобы стоить этого. Она осталась с сеньором Стефано, в то время как я предстал перед ее матерью в своем настоящем лице, то есть деревенщиной. Она была столь добросердечна, что продолжала разговор сама, и выказала в нем много ума, а это не легко сделать перед таким человеком, у которого нет его совсем. Что касается меня, то у меня никогда не было его менее, как при этой встрече; и если я не наскучил ей тогда, значит ей никогда не было скучно ни с кем. После многочисленных ее вопросов, на который я с трудом отвечал «да» или «нет», она мне сказала, что она француженка родом и что о причинах, удерживающих их в Риме, я могу узнать от сеньора Стефано.
148
«...в гостиную, убранную по-французски» — в подлиннике: «dans une ruelle, paree a la francoise». Словом ruelle в XVIII веке обозначали род алькова, где дамы принимали гостей лежа в постели или сидя в кресле, т. е. это было пространство у кровати. В XVII веке этим словом называли гостиную.
Надо было итти обедать, и меня потащили в столовую так же, как в гостиную, потому что я был столь смущен, что не мог итти. Я был таким же болваном и перед обедом и после обеда, во время которого я только смело и смотрел беспрестанно на Леонору. Думаю, что ей это надоело, и, чтобы мне отплатить, она все время сидела с опущенными глазами. Если бы ее мать не говорила непрерывно, обед прошел бы по-монастырски; но она беседовала с сеньором Стефано о римских делах, — по крайней мере мне так кажется, потому что я не с таким вниманием слушал то, о чем они говорили, чтобы утверждать это с уверенностью.
Наконец встали из-за стола, к утешению всех, исключая меня, ибо мне становилось все хуже. Когда пришло время уходить, они мне наговорили сотню любезностей, а я отвечал только выражениями, какие употребляют в концах писем.
Все, что я сделал с самого прихода и до ухода, — это то, что я поцеловал Леонору, и от этого я окончательно растерялся. Стефано не мог вытащить из меня слова во время нашего возвращения домой. Я заперся в своей комнате и бросился на постель, не сняв ни плаща, ни шпаги. Я размышлял обо всем, что со мною случилось. Леонора представлялась в моем воображении еще прекраснее, чем тогда, когда я ее видел. Я вспомнил, сколь мало ума я обнаружил перед матерью и дочерью, и как только мне это приходило на ум, мое лицо загоралось краской стыда. Я хотел быть богатым, я терзался моим низким рождением и выдумывал сотни необычайных приключений, которые бы сделали меня счастливым и достойным любви. Наконец Я думал только о том, чтобы найти вескую причину отменить отъезд, и, не найдя удовлетворительной, достаточно отчаялся, чтобы захотеть опять заболеть, к чему я и без того был сильно предрасположен. Я хотел ей писать, но все, что я ни писал, меня не удовлетворяло, и я положил в карман начало письма, которое не осмелился бы послать, если бы его окончил.
Среди многих разрушенных домов
После долгих мучений и думая только о Леоноре, я, чтобы отдаться полностью моей страсти, захотел вернуться в сад, где она явилась мне первый раз, и намеревался еще раз пройти мимо ее дома. Этот сад находился в самом отдаленном от города месте, среди многих старых, необитаемых зданий. Когда я, мечтая, проходил под развалинами портика, я услыхал, что за мною кто-то идет, и в то же время я почувствовал удар шпаги ниже поясницы. Я, быстро обернувшись, выхватил свою и увидел слугу молодого француза, о котором я рассказывал недавно; я хотел отплатить ему за предательский удар, но угнал его довольно далеко, а не мог настигнуть, потому что он отступал парируя; тогда из-за развалин портика вышел его господин и атаковал меня сзади, сильно ранив в голову, а потом в бедро, от чего я упал. Вероятно, я бы не избег их рук, если бы не неожиданность: так как при злодеянии не всегда сохраняют рассудительность, то слуга ранил господина в правую руку, и в то же время два отца францисканца из Троицы на Горе, [149] которые проходили невдалеке и увидели издали, что меня хотят убить, прибежали мне на помощь, а мои убийцы спаслись бегством и оставили меня, раненного тремя ударами шпаги. Эти добрые монахи, к моему великому счастью, были французы, потому что если бы в столь отдаленном месте увидел меня в таком трудном положении итальянец, он скорее бы удалился от меня, из боязни, что, оказывая мне добрую услугу, навлечет на себя подозрение в моем убийстве, чем пришел бы мне на помощь. В то время как один из этих милосердных монахов исповедывал меня, другой побежал ко мне домой уведомить моего хозяина о моем несчастьи. Он тотчас же пришел за мной и приказал меня, полумертвого, отнести в постель. Будучи столь тяжело ранен и столь влюблен, я долго пролежал в сильной лихорадке. Потеряли надежду на то, что я выживу, и я сам надеялся не больше других.
149
Троица на Горе — монастырь Trinite du Mont, который
Между тем любовь к Леоноре не оставляла меня, — напротив, она все возрастала по мере того, как уменьшались мои силы. А так как я не мог переносить бремени слишком тяжелого, чтобы от него освободиться, и не решаясь умереть, не известив Леонору о том, что я желал бы жить только для нее, я спросил перо и чернил. Думали, что я брежу; но я настойчиво просил об этом и уверял, что приведут меня в отчаяние, если не дадут того, что я прошу, — и сеньор Стефано, хорошо знавший о моей страсти, достаточно был прозорлив, чтобы не сомневаться в моих намерениях, приказал дать мне все необходимое для письма, и так как он знал о моем желании, то остался один в моей комнате. Я перечел письмо, написанное много раньше, чтобы использовать мысли, какие я имел о том же предмете. Наконец вот что я написал Леоноре:
Как только я увидел вас, я не мог удержаться, чтобы не полюбить вас. Мой разум не противился этому; он мне так же хорошо говорил, как и глаза, что вы более всех в мире достойны любви, вместо того чтобы мне напомнить, что я недостоин вас любить. Но он бесполезными средствами только усугубил мою болезнь; да если бы я и заставил себя сопротивляться, я бы все равно должен был уступить необходимости вас любить, к чему принуждаете вы всякого, кто увидит вас. Итак, я вас полюбил, прекрасная Леонора, и столь почтительной любовью, что вы не должны меня за это ненавидеть, хотя я и осмеливаюсь вам это открыть. Но как, умирая из-за вас, не гордиться этим! И разве трудно вам будет простить мне преступление, которым вы не можете меня долго укорять? И не правда ли, что умереть из-за вас есть награда, какой можно добиться только многими заслугами? И вы, может быть, сожалеете, что невольно сделали мне это благодеяние. Но не жалейте об этом, любви достойная Леонора, раз вы не можете уже меня его лишить: оно — единственная милость, полученная мною от счастья, которое не может никогда воздать вам по вашим достоинствам, разве лишь дав вам обожателей, настолько достойнее меня, насколько все красавицы мира уступают вам. Я не столь тщеславен, чтобы надеяться, что хоть малейшее чувство сострадания...
Я-не мог кончить письма: вдруг я лишился сил, и перо выпало из моей руки, — мое тело не могло следовать за быстрым течением моих мыслей. Без этого это длинное начало письма, которое я вам набросал, было бы только меньшей частью его, — так лихорадка и любовь разожгли мое воображение. Я долго оставался без памяти, не подавая никаких признаков жизни. Сеньор Стефано, заметив это, открыл дверь комнаты, чтобы послать за священником.
В это самое время Леонора с матерью пришли меня навестить. Они узнали, что я ранен; и так как они думали, что это случилось со мной потому, что я оказал им услугу, и таким образом они будут невольной причиной моей смерти, то не посчитали за труд посетить меня в моем положении. Обморок продолжался так долго, что они ушли, прежде чем я пришёл в себя, сильно огорченный (сколько могу об этом судить) и полагая, что уже не выздоровею. Они прочли то, что я написал; а мать, более любопытная, чем дочь, прочла также и те бумаги, которые я оставил на постели и среди которых было и письмо от моего отца Гаригеса.
Я долго находился между жизнью и смертью; наконец молодость победила. Через две недели я был в безопасности, а в конце пятой или шестой недели начал ходить по комнате. Мой хозяин часто сообщал мне новости о Леоноре; он рассказывал мне о милостивом посещении матери и дочери, от чего я пришел в крайнюю радость, но несколько и обеспокоился тем, что они прочли письмо моего отца; впрочем, я был еще более доволен, что мое тоже было прочитано.
Я не мог говорить ни о чем, кроме Леоноры, каждый раз, как я только оставался наедине со Стефано. Однажды мне вспомнилось, что мать Леоноры сказала мне, что он может мне сообщить, кто она и почему осталась в Риме, — я просил его рассказать что-нибудь из того, что он знает. Он мне сказал, что ее звать госпожа де Боасье; что она приехала в Рим с женою французского посла; что один знатный человек, близкий родственник посла, влюбился в нее; что она тоже его не ненавидела и что прекрасная Леонора — плод этого тайного брака. Он мне сообщил, кроме того, что этот господин рассорился со всей семьей посла, и это заставило его покинуть Рим и жить некоторое время в Венеции вместе с госпожею Боасье, ожидая, пока посла отзовут. Привезя ее в Рим, он отделал для нее дом и отдал необходимые приказания, чтобы дать ей возможность жить, как знатной особе, в то время когда он сам будет во Франции, куда его отец приказал ему вернуться и куда он не смел взять с собою свою любовницу, или, если угодно, свою жену, зная хорошо, что его женитьба никем не будет одобрена. Признаюсь вам, что я не препятствовал моему желанию, чтобы моя Леонора была незаконной дочерью какого-нибудь знатного человека, чтобы недостаток ее рождения более уравнял ее происхождение с моим низким рождением. Но я скоро раскаивался в таких недостойных мыслях и желал ей счастья, такого огромного, какого она была достойна, хотя эта последняя мысль вызывала у меня странную тоску, потому что, любя ее более своей жизни, я ясно предвидел, что не могу никогда быть счастливым, не обладая ею, и, обладая ею, не сделать ее несчастною.
Как только я выздоровел и когда от столь тяжелой болезни не осталось ничего, кроме бледности лица от большой потери крови, вернулись из венецианской армии мои молодые господа, потому что чума, охватившая весь Восток, не позволила им долго проявлять свою храбрость. Вервиль любил меня так же, как и всегда, а Сен-Фар не обнаружил еще ничем, что ненавидит меня, как он это сделал после. Я рассказал все, что со мною произошло, исключая любви, которую я испытывал к Леоноре. Они высказали необычайное желание узнать ее, и я еще усилил его, превознося перед ними достоинства матери и дочери. Никогда не надо хвалить особу, которую любишь, перед теми, кто также может ее полюбить, потому что любовь входит в душу столь же хорошо через уши, как и через глаза. Это — та невоздержанность, которая часто доставляет зло тем, кто ей предается. Вы увидите, что я говорю об этом по собственному опыту. Сен-Фар всякий день спрашивал меня, когда я поведу его к госпоже Боасье. Однажды, когда он приставал ко мне более, чем когда бы то ни было, я сказал ему, что не знаю, будет ли ей это приятно, потому что она живет весьма уединенно.