Комический роман
Шрифт:
Это вступление, так хорошо составленное, заставило комедианток думать, что он хочет произнести проповедь, почему они и отвернулись, едва удерживаясь от смеха. Иной критик придерется, быть может, к слову проповедь, но почему Раготен неспособен на такую глупость, если он заставил петь церковные песни в серенаде с органом?
Но он продолжал:
— Я чувствую себя столь лишенным добродетели, что хочу присоединиться к вашей знаменитой труппе, чтобы научиться ей и образоваться, потому что вы — толкователи муз, живой отзвук их драгоценных питомцев, и ваши достоинства столь известны по всей Франции, что ими восхищаются и на другом полушарии. Что касается вас, сударыня, — вы очаровываете всех, кто на вас только посмотрит, и нельзя слышать гармонию ваших прекрасных голосов, не восхищаясь невольно ими. Итак, прекрасные ангелы во плоти и костях, все ученейшие поэты наполнили свои стихи похвалами вам; Александры и Цезари никогда не равнялись в храбрости господину Дестену и другим героям этой знаменитой труппы. Итак, вам не должно удивляться, если я так страстно хочу увеличить ее число, что будет для вас легко, сделав мне честь и приняв меня в нее, и заявляю вам, наконец, что не буду требовать от вас платы и не буду претендовать на участие
Его попросили выйти на минуту, чтобы обсудить существо его речи и принять решение по всей форме. Он вышел, и когда начали высказываться, поэт выскочил с возражениями, чтобы во второй раз противиться. Но Ранкюн снова разбил их и еще бы лучше отделал его, если бы не глянул на свое новое платье, купленное на занятые у него деньги. Наконец он заключил, что того надо принять для развлечения труппы. Раготена позвали, и когда тот вошел, Дестен произнес приговор в его пользу. Совершили обычные церемонии: вписали его в список, он дал клятву верности, ему дали имя, [367] по которому его могли бы узнавать комедианты, и он ужинал в этот вечер вместе со всей труппой.
367
«...ему дали имя...» Между комедиантами существовал обычай носить тайные имена, известные только людям их профессии; нередко также у них был и свой профессиональный язык.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Отъезд Леандра. Комическая труппа отправляется в Алансон. Несчастье с Раготеном
После ужина все поздравляли Раготена с честью, какую ему оказали, приняв его в труппу, от чего он так надулся, что его камзол лопнул в двух местах. Между тем Леандр нашел случай поговорить со своею дорогой Анжеликой и подтвердить ей свое намерение жениться на ней; но он (указал это с такой нежностью, что она отвечала ему только глазами, из которых пролилось несколько слез. Я не знаю, было ли это с радости от прекрасного обещания Леандра или с печали об его отъезде, но, как бы то ни было, они выказали много нежности, и Каверн не чинила им более препятствий. Уже было довольно поздно и следовало расходиться. Леандр простился со всеми и пошел спать. Назавтра он встал рано утром и отправился с арендатором своего отца, и они ехали так быстро, что после дня пути прибыли в дом его отца, который был болен и был очень доволен его приездом и, насколько позволяли ему силы, рассказал ему о страдании, какое причинил ему его отъезд, и сказал, что страшно радуется, увидев его, чтобы дать ему последнее благословение, а вместе с ним и все свое имение, несмотря на огорчение, которое сын доставил ему своим дурным поведением, но что он надеется, что тот употребит его в будущем лучше. О дальнейшем мы расскажем при его возвращении.
Прием Раготена в труппу
Комедианты и комедиантки, одевшись, собрали свои пожитки, уложили их в сундуки, свернули свой комедийный багаж и приготовили все для отъезда. Для одной из девиц не было лошади, потому что одна из нанятых не годилась, — тогда попросили Олива найти другую. В это время вошел Раготен и, услышав предложение, сказал, что в этом нет надобности, так как он может мадемуазель Этуаль или Анжелику посадить с собою на круп, и что, по его мнению, до Алансона нельзя доехать в один день, потому что от Манса туда две добрых мили; но если ехать два дня, как это необходимо бы было сделать, то его лошадь не очень устанет от двух всадников. Но Этуаль, прервав его, сказала, что не сможет удержаться на крупе, — а это сильно огорчило человечка, который несколько утешился, когда Анжелика сказала, что она согласна.
Они завтракали все вместе, и лекарь с женой тоже приняли в этом участие. Но в то время пока готовили завтрак, Раготен нашел случай поговорить с сеньором Фердинанди, к которому он обратился с той же самой речью, с какой обращался ранее к адвокату, когда он принял его за лекаря (о чем мы уже говорили), на что лекарь ответил, что он испробовал все тайны магии, но без всякого успеха, — и это заставило его думать, что Этуаль — гораздо большая колдунья, чем он колдун, что ее чары гораздо сильнее, чем его, и что она опасная особа, которой у него есть серьезные основания бояться. Раготен хотел ответить, но в это время все стали мыть руки и садиться за стол.
После завтрака Инезилья высказала свое и своего мужа огорчение, что вся труппа и особенно девицы так внезапно уезжают, и упрекнула их, что они сами хотели ехать с ними в Алансон, чтобы сделать им честь гораздо долее наслаждаться их разговором, а теперь заставляют одних подняться на подмостки, чтобы продавать свои снадобья, то есть, следовательно, представлять фарсы; а так как это делается публично и ничего не стоит, то публика собирается охотнее, чем на комедию, где надо платить деньги, — и, таким образом, вместо того чтобы им помочь, они им приносят вред, и, чтобы избежать этого, решились они выступить в Мансе после их отъезда. После этого они обнялись и наговорили друг другу тысячу нежностей. Девушки всплакнули, — затем все стали обмениваться множеством любезностей, исключая поэта, в других случаях говорившего за четверых, а сейчас молчавшего: столь страшный удар молнии нанесла ему разлука с Инезильей, и он не мог от него защититься, несмотря на то, что весь был покрыт парнасскими лаврами. [368]
368
Лавры у древних греков и римлян считались средством, предохраняющим от удара молнии. «Покрыт парнасскими лаврами» — в переносном смысле — славой.
Повозка была нагружена и готова к отъезду. Каверн заняла то же место, какое занимала в начале этого романа, Этуаль села на лошадь, которую повел
Когда они были в небольшом леске за милю от города, им перебежал дорогу олень, которого преследовали охотники [369] маркиза де Лавардена, [370] и испугал лошадь Раготена, шедшую впереди, а он, выпустив стремя, схватился за карабин, но так как он сделал это в спехе, то приклад уперся ему в подмышку, а рука пришлась на собачку. Раздался выстрел, — а так как он положил в карабин большой заряд, да еще и пулю, ружье отдало так сильно, что он свалился на землю, а падая, задел концом карабина Анжелику за плечо, и она упала тоже, но не ушиблась, потому что стала на ноги. Что касается Раготена, он попал головой на пень старого дерева, которое случилось под ногами, и набил себе большую шишку над виском. Тогда приложили к ней серебряную монету и обвязали голову платком, а это вызвало у всей труппы взрыв смеха, чего, быть может, не было бы, если бы несчастье было больше, хотя известно, что трудно удержаться от смеха в подобных случаях. Они смеялись сколько можно и рассердили человечка, который опять взобрался на лошадь, а также и Анжелика, не позволившая ему опять зарядить карабин, когда он хотел это сделать; и они продолжали путь до Герше, [371] где покормили четырех лошадей, запряженных в повозку, и двух верховых. Все комедианты закусили, а женщины легли в постель, как для того, чтобы отдохнуть, так и для того, чтобы смотреть на мужчин, изрядно выпивавших, особенно Ранкюна и Раготена (ему развязали уже голову и сняли серебряную монету после опадения опухоли), который пил за здоровье всех и думал, что никто его не слышит, и это заставило Анжелику крикнуть Раготену:
369
Охота на оленей была одним из любимых развлечений дворянства; знатными вельможами она устраивалась с большой пышностью и торжественностью.
370
Близ Монтуара, в Менской провинции, было место, которое называлось Лаварден, по имени владельца. Но близ Манса было и другое место, с таким же названием, которое принадлежало епископу Бомануару. Упоминаемый здесь маркиз де Лаварден — королевский наместник в Менской провинции и родственник манского епископа Шарля де Лаварден (де Бомануар).
371
Герше — местечко в двух с половиной милях от Манса на р. Сарте.
— Сударь, поберегите Лучше свое и научитесь получше править своей лошадью.
Это привело в некоторое замешательство низкорослого окомедиантившегося адвоката, и он тотчас же вместе с Ранкюном прервал действие орудия, или, точнее, стаканов.
Расплатившись с хозяйкой, сели на лошадей, и комический караван тронулся. Погода была хорошая, дорога тоже, почему и прибыли довольно рано в местечко Вивень. [372] Они остановились у «Храброго Петуха», одной из лучших гостиниц. Но хозяйка (которая не была из самых приятных в Нижнеменской провинции) не хотела их пустить, говоря, что у нее много народу и, между прочим, сборщик податей провинции и сборщик штрафов [373] манского суда и четыре или пять торговцев полотном. Ранкюн тотчас же решил употребить свое искусство и сказал ей, что они просят только одну комнату для женщин, а что касается мужчин, то они лягут где будет можно, и что ночь скоро пройдет. Это несколько смягчило строгость госпожи трактирщицы.
372
Вивен — местечко в полмили от Бомон-де-Виконта.
373
Сборщик штрафов. — В обычае были денежные штрафы за самые разнообразные преступления. Для сбора этих штрафов при судах существовали специальные сборщики.
Они въехали во двор, и повозку не разгружали, потому что на заднем дворе был каретный сарай, где ее поставили и заперли. Комедианткам дали комнату, где ужинала вся труппа, и некоторое время спустя женщины легли спать в стоявшие там две постели Этуаль — в одну, а Каверн и ее дочь Анжелика — в другую. Вы догадываетесь, что они не забыли запереть дверь, так же как и оба сборщика, которые удалились в другую комнату, куда велели принести свои чемоданы, полные денег; на них Ранкюн не мог наложить руку, потому что сборщики приняли предосторожности. Но торговцы поплатились за тех двух: этот злой человек был достаточно предусмотрителен, чтобы лечь в той же комнате, где они сложили свои тюки.
Там было три постели, из которых торговцы заняли две, а третью — Олив и Ранкюн, который совершенно не спал; когда же он увидел, что все спят или должны бы спать, он встал потихоньку, чтобы совершить свой замысел, но ему помешал один из торговцев, у которого вдруг сделалась резь в животе, и ему захотелось облегчиться. Это принудило его встать, а Ранкюна — убраться в постель. Между тем купец, обычно останавливавшийся в этой гостинице и знавший в ней все закоулки, вышел за дверь (что он сделал для того, чтобы не беспокоить дурным запахом почтенных комедиантов), — а она вела в маленькую галлерею, в конце которой было общее место. Когда он опорожнился, он вернулся в другой конец галлереи, но, вместо того чтобы попасть в комнату, откуда он вышел, направился в другую сторону и попал в комнату, где спали сборщики, потому что обе комнаты были расположены одинаковым образом. Он подошел к первой постели, какую встретил, думая, что это — его, но незнакомый голос спросил: «Кто там?» Он, не отвечая, пошел к другой, откуда ему сказали то же, но более сердито, а потом закричали: — «Хозяин, свечу! Тут кто-то есть в нашей комнате».