Комиссия

Залыгин Сергей Павлович

Устинову это было даже интересно: он живо представил себе встречи со Смирновским, с Кудеяром и с Иваном Ивановичем Саморуковым. Ему давно было необходимо поговорить с этими людьми. Давно! Он отодвинул папку и сказал Дерябину:

– А вот с Гришкой Сухих я встречался. Уже! В избушке у себя на пашне. И говорить нам, пожалуй, больше не об чем!

– И правильно!
– отозвался Дерябин.
– Очень правильно! Вот не с этой ли бумагой Гришка к тебе являлся?!
– Дерябин торопливо еще полистал папку: - Вот с этой?!

Действительно, это было письмо Гришки Сухих в Комиссию, с

обозначением лесного угодья, которое он считал за собою, и угрожал каждому, кто вступит в его границы.

– Ну и как? Как вы решили ответить Григорию?

– А вот как!
– ткнул Дерябин в уголок Тришкиной бумаги.

Там рукой Калашникова было написано: "Категорически пресечь. Поручить лично тов. Дерябину".

– Так-так...
– кивнул Устинов. И не захотелось ему спрашивать, что это значит: катего-рически пресечь?

– Ну, - сказал Дерябин, - тогда я вот что скажу: все члены Комиссии нонче могут быть свободными. А я еще побуду с бумагами, подготовлю их к нашей встрече, которую и назначаю с утра.

Минута прошла - никто не встал. Другая.

Дерябин с недоумением посмотрел на одного, на другого, а когда глянул на Половинкина, тот, поерзавши на стуле, сказал:

– Штой-то недоговорили мы нонче! Ей-богу! Обругались между собою, и даже различные слова и те обидели тоже. Кособочно друг друга оглядели с головы до ног, а штой-то недогово-рили. Нет и нет!
– И Половинкин усмехнулся, просветлел и крикнул через дверь: - Зинаида! Зинаида Пална!

Вошла Зинаида, спросила:

– Ась?

– А скажи-ка нам сказку, Зинаида!
– поклонившись и привстав на стуле, попросил Поло-винкин.
– Про девку Елену! Про ее! Я давно когда-то слыхивал - ты хорошо ее сказываешь!

– Вот так догадался, Половинкин!
– удивилась Зинаида.
– Даже смешно. Я вон обещалась Игнатия поганым веником отвозить за сказку-то, за святого Алексея, и не сделала своего обещания, не успела еще, а вам ужо и другую надобно сказочку! Не смешно ли?

– Не смешно!
– сказал как-то даже ласково Дерябин.
– Рассказывай, Зинаида, уважь Комиссию в полном ее составе!
– Дерябин встал из-за стола, снял и повесил на стенной гвоздь шинельку с фуражкой, снова сел и снова сказал: - Уважь, Зинаида! От себя лично и от всех других говорю!

– Ну ладно, когда уже столь мужиков спрашивают - как тут откажешься? вздохнула Зинаида.
– Только уговор - не серчать, ежели я не так расскажу.

А было-то вот как: она красавицей была, девка Елена. Косы - белы, глаза - голубы, сама - чуть румяна, но не сильно-то, не то чтобы в красную щечку, а маленько вовсе. А вышиваль-щица была великая. Хотя по холсту, хотя по купеческому матерьялу могла положить узор-картинку, немыслимо как хорошо у ее получалось! А был у ее уже и милый свой из полувятских же парней Лукьяном звали. Об нем долгого нету рассказа, но он всё одно тоже был русый, кудря к кудре.

А тут на тебе, случилось: родители, да и все полувятские говорят Елене в один голос - идти взамуж за кержака! Все твердят: нет у нас другого исхода, как отдать тебя на кержацкую сторо-ну. Она первая за кержака выходила, ей, самой-то красивой, начало всему родству меж полувят-скими и староверами

положить надо было. "Сделай, Еленушко, за все наши души! Никто же из раскольничьих парней не устоит против тебя, твое дело - пойти, дать свое согласие, и всё тут! И спасенные мы будем все, все останемся на месте нашего жительства!" - так ей объясняли на первый, на третий, да и на сотый раз. И, попрощавшись со Лукьянушкой, сказала она, что согласная, а там уже и получилось, как предвиделось: и другие девки-полувятки пошли, и другие кержацкие парни не устояли, и заигрались те самые свадьбы, с которых пошла нонешняя Лебяжка. Только вот для первоначалу было какое омрачение: Лукьянушка-то несчастный - тот в рудник пошел робить, в далекий-глубокий да сырой-темный.

Добровольно зарылся в землю, куда только в кандалах и заводят с клеймами людей, бритых наголо.

Ладно, коли так. Ладно, кабы только одна судьба сталась бы загубленной, то, может, и сказки не было. И хорошо, когда бы не было ее.

Но тут вот как случилось: муж Еленушки, молодой, да строгий да угрюмый, в то время промышлять начал извозом.

На озере Котельном заведение как раз соляное затеялось, соль начала вывариваться из его, а купечество не растерялось, стало мужиков звать с конями - возить-торговать ту белую соль по разным далеко вокруг жительствам. Соли в ту пору бедно было, как вроде в нонешнее время. И многие шли мужики в торговый извоз, и Кузьма, Еленин муж, пошел тоже.

Вот приходит он как-то домой после соли своей, после соляного своего извоза, умыл себя из-под рукомойника, а жена-молода подает ему полотенчико-рушник, ею в то время вышитый.

Он утерся, глядит: как вышито, как сделано?

Красиво-то сделано, искусно, а Кузьме-то не в радость.

Он сел хлебать, соли в щи сыплет густо-прегусто, а на рушник всё глядит. После говорит:

– Елена?

– Ась!
– отвечает ему молода жена.
– Пошто спрашиваешь?

– Энто што же вышито у тебя на рушнике-то? Спрашиваю я?

– Которое?

– Да от тут же, по краюшку?

– Тута? Просто так! Узор, сказать, такой...

– Нет, - говорит Кузьма, - вовсе не узор тобою поделан.

– А што же?

– Энто кудри Лукьяшкины поделаны! Я знаю! Так ли я говорю? Ты покуда шила-вышивала - всё да и думала о ём? Помнила?

– Думала...
– говорит Еленушка.
– Помнила, - говорит она.

Он-то, Кузьма, берет тогда тот рушник, да свертывает его жгутом, да и хлещет им жену-то по своей силе. А сила-то у его была, у Кузьмы-то!

Елена слезинки не выронила. Стерпела побои бессловесно. И даже сказала Кузьме:

– Виноватая я перед тобою. И без желания, а виноватая. Так, верно, и есть.

Ладно. Проходит время, муж обратно в извозе, а Еленушка, молода жена, рушничок уже новый ладит, старается, глазки голубы то откроет на его, а то прищурится.

Стежок у ее махонек, положит - не видать, где и лежит, но только покуда он один такой. А ручки белы у Еленушки, ручки быстры, пальчики тонки, ноготки востры, она ловко да ловко стежок ко стежку кладет, и вот она какая картинка ниткой шитая получается: терем с оконцем и девиса в теремке, глядит оттудова в даль далекую, неоглядную.