Комиссия
Шрифт:
Вернее всего, это водилось у Смирновских - все они были служаки, и отцы и деды.
Лебяжинцы удивлялись: когда так, почему они не бросят крестьянствовать и не уйдут в кадры? В последние годы в офицерстве не только дворяне состояли, но и разных других сословий становилось всё больше - а этих-то что в Лебяжке держит?
Но Смирновские, прихватив несколько сверхсрочных лет, в чинах фельдфебеля и даже прапорщика неизменно возвращались домой, развешивали по стенам своей избы кресты и медали и снова крестьянствовали, как все.
"Нет, - говорили Смирновские, когда их спрашивали, почему это так, нет, офицер
"А тогда зачем вам, Смирновским, военная служба? Служить - так это же забираться в чинах как можно повыше, а когда не пускают, зачем она вам? И послали бы ее куда подальше?"
"Тоже нельзя!
– отвечали Смирновские.
– Наши деды и прадеды все служили и воевали!"
Родиону Гавриловичу было нынче чуть за сорок, но он успел отличиться в двух войнах - японской и германской, подняться выше всех своих предков - до поручика.
В начале войны солдаты-земляки своим командиром гордились, а вот в конце, когда пошли по фронту митинги: "Бросай оружие!", "Долой войну!" посматривали на него косо - он-то не митинговал, служил себе и служил, как будто ничего не случилось, не переменилось. Только один раз и выступил на митинге и сказал так: "Будет приказ уйти с фронта - уйду. Не будет останусь в окопе хотя бы и совсем один. Никого к этому не принуждаю, но не принуждайте к другому чему-нибудь и меня!"
Его освистали, обозвали разными словами, а он и этого не заметил ходил чистенький, подтянутый.
Настал Брестский мир.
Сибирский полк, хотя и митингуя, хотя и в одной четверти нормального состава, а все-таки дольше других держался на позициях, но тут решил одним эшелоном пробиваться домой.
И вспомнили солдатики поручика - выбрали его председателем полкового комитета, а вернее сказать - начальником эшелона.
Смирновский дал свое согласие, но объявил так: "Решаемся! Эвакуация в Сибирь! Но не будем же и нынче восставшими рабами! Великие армии тоже отступали, отступим и мы, но сделаем это по самой жесткой дисциплине военного времени. Кто на это согласен - ночью грузимся в вагоны, двигаемся на восток, кто не согласен - того не неволю!"
В прифронтовой полосе останавливали эшелон разные начальники, иные норовили подтолкнуть его на юг, к Ростову, объясняли, что сибирякам нет другого пути, как в доблестную Добровольческую белую армию, - Смирновский козырял по форме, говорил многозначительно, что сибиряков ждут свои дела не на Дону и Кубани, а на Иртыше и Оби, быстренько разбирался в железнодорожных маршрутах, требовал паровоз и, чеканя шаг, шел к своему вагону. Когда поезд трогался - красиво так козырял еще раз и делал ручкой прощальный знак.
Останавливали эшелон красные, он выходил к ним, объяснял, что за полк, куда следует, и видно было - свой человек, не какая-нибудь контра.
На Урале останавливали эшелон чехи - они уже были
И опять выходил щеголеватый офицер, хотя и без погон, зато глянешь и подполковника ему дашь, и опять объяснял, что сибиряки отлично знают, куда и зачем следуют, и приказывал распахнуть двери теплушек, а оттуда на станционные постройки, на ранне-весеннее небо и на чехов пасмурно поглядывали сибирячки при полной боевой выкладке, с пулеметами. Эшелон следовал дальше.
Прибыли на Озерки - крохотную станцию, но для лебяжинцев неизменно самый главный пункт железных дорог всего мира - здесь им было сходить и следовать далее лошадьми.
Эшелон вышел прощаться со Смирновским, качали его солдатики, говорили речи, клялись в вечной любви, и даже на всех лебяжинских пала тогда часть этой славы.
А приехали в Лебяжку восемь фронтовиков - разошлись по избам и забыли о Смирновском думать. Что он есть, что нету его, у каждого на ограде и на пашне свои дела-заботы, и не всё ли равно для этих дел, кто и как тобою командовал на войне?
Тем более что и сам-то Смирновский на людях показывался мало, что хоть и негромко, пошли о нем прежние слова: "Офицер!", "Благородие!"
И вот, уже войдя во двор Смирновского, ступив на желтый, прихваченный морозцем, а кое-где и припорошенный снегом песочек, Устинов застеснялся вдруг идти дальше.
Он Смирновского "благородием" не обзывал, не припоминалось такого, а всё равно неловко стало, да и только! Забыл ведь он командира своего, забыл начисто! Как бы вот идти Устинову в атаку, только без приказа: идти-то нужно, а приказа-то нет! Вот если бы вышел на крылечко сам Смирновский и скомандовал: "Ко мне - шагом арш!" Но тихо было в ограде, и в этой тишине совсем неясно стало, о чем предстоит переговорить со Смирновским. Сразу спросить о Севке Куприянове, о его мерине - неловко, спросить, но не сразу, неловко будет менять разговор. "Лесная Комиссия виновата!
– подумал Устинов - Разговор поручила, а об чем - не сказала!" И тихонько-тихонько он отступил до калитки, бесшумно открыл ее, закрыл за собою снова, а потом, будто и не имея намерения к кому-то заходить, пошел по улице.
И составил себе другой план тут же направиться в Комиссию, тем более ему было известно, что вся она в сборе.
Он пришел в избу Панкратовых, в горницу, и резко, даже сердито сказал:
– Вот какое дело, товарищи Комиссия! Надо позвать Смирновского и предложить ему начальствование над лесной охраной!
Дерябин удивился, вздрогнул, осмотрел Устинова.
– То есть? Вчерась решали насчет этого вот так, а сегодня? Уже совсем по-другому? Почему?
– Помолчал и еще сказал: - Он и не согласится никогда, Смирновский! Он с нами да и со всем лебяжинским обществом делов иметь не желает: офицер!
– Не согласится!
– подтвердил Устинов.
– Однако нам-то надобно не только его согласие, но и отказ. Иначе каждый лебяжинский житель нас упрекнет - почему такому человеку вы, Комиссия, не предложили руководствовать вооруженной охраной?
– А ежели он согласится?
– спросил Дерябин.
– Ну а тогда будет полный порядок. И ни наши собственные, ни степные порубщики в лесную дачу носа не сунут! И это нам в заслугу будет поставлено, какой получится у Комиссии всенародный авторитет!