Комиссия
Шрифт:
– Слова ты какие, Устинов, к этому случаю вспомнил!
– удивился Дерябин.
– Только он, я уверен, не согласится!
– А еще, когда будет с его стороны отказ - то и я смогу исполнить поручение, то есть поговорить, чтобы он никак и нисколь не мешал бы нашей Комиссии. Раньше - и говорить-то так предмета нету!
От этих соображений Дерябину уйти было нельзя, и Устинов об этом знал, и Комиссия знала, а тут Устинов еще сказал:
– А что Смирновский в случае согласия начнет вмешиваться во все другие дела Комиссии, так и думать нечего! Не начнет! Он будет исполнять свою службу, а больше ничего!
Дерябин
– Игнатий! Сбегай-ка за Смирновским!
– Да не пойдет ведь он, товарищ Дерябин! Сроду нет!
– отозвался Игнашка.
– Игнатий! Сбегай-ка за Смирновским!
– повторил Дерябин.
Игнашка схватил шапку и выскочил в дверь. Дерябин углубился в бумаги, всё еще постукивая пальцем по столу, а Калашников, помолчав и пошевелив рукой косматый волос на голове, начал объяснять устав какого-то кооперативного товарищества. Он объяснял долго и подробно, однако же он первый и кивнул в окно:
– Идут!
Действительно, по улице четко шагал Смирновский, а вприбежку, то впереди, то позади него, - Игнашка. Еще минута - распахнулась дверь в горницу:
– Вот! А вы ишшо говорили! Вот!.. Да я...
– сообщил Игнашка.
– Чем могу служить?
– козырнул Смирновский.
Он был невысок, но строен, в сером, не то военного, не то городского покроя, пальтеце, в зеленой фуражке без кокарды. Голос чуть глухой, суженные, калмыковатые глаза строги.
Дерябин поглядел на Калашникова, Калашников сказал:
– Садись, Смирновский! Поговорить позвали тебя!
Смирновский снял фуражку, расстегнул две верхние пуговицы своего пальтеца и сел. Все ждали его вопроса, чтобы он спросил, о чем с ним хотят говорить, а он молчал и только переводил взгляд с одного на другого - с Калашникова на Половинкина, с Половинкина на Устинова и так по кругу.
– Вот что, Родион Гаврилович, - сказал наконец Калашников, - просьба есть к тебе. От Лесной Комиссии, а разобраться - от всего лебяжинского общества...
– Смирновский молчал, только кивнул один раз, и Калашников, передохнув, продолжал: - Просьба такая: взять на себя начальство над лесной вооруженной охраной. Мы стараемся, а лес всё равно рубят и даже не для себя уже, а на продажу в степные деревни. Если ты постараешься - ничего этого не будет, мы уверены.
Смирновский подождал - не продолжит ли Калашников и еще, потом сказал:
– Принять просьбу не могу!
– Коротко махнул рукой.
– Нет!
– Почему? Почему же, товарищ Смирновский?
– с интересом спросил Дерябин.
– Боюсь я нынче оружия!
– Боишься?!
– удивился Дерябин.
– Ты боишься?!
– Боюсь!
– подтвердил Смирновский.
– Дак как же так, Родион Гаврилович?
– раскинул руки Устинов.
– Ты ли здесь нынче перед нами? Не верится, будто ты.
– Боюсь я вот почему: кругом война - невероятная, гражданская, междоусобная. И каждый выстрел нынче - как в пороховую бочку огонь. Нынче даже и без выстрелов ссориться людям нельзя. Сегодня поссорились, поругались через прясло, а назавтра через то же прясло будем стрелять друг в друга! Сегодня ваша охрана задержала в лесу порубщика, а завтра - война, и он эту обиду припомнит.
– Я понял!
– снова кивнул Дерябин.
– Сегодня мы задержали Куприянова с сыном, а завтра они нам...
– Куприянов сдержится, не даст волю обиде, вот его уговорю. Ну, а всех-то не уговоришь? Вы сами-то, Комиссия, сдержитесь? Нынче вы спорите, разногласия у вас между собой словесные, а завтра? Может, они будут с оружием в руках? Эти разногласия?
– Ну, ты тоже скажешь, Родион!
– покачал головой Калашников и сам качнулся на табуретке.
– Ну, и скажешь!
– Напрасно ты, Родион Гаврилович!
– поддержал Калашникова Устинов. Такого и в голову не должно приходить!
– И действительно, не приходит!
– подтвердил Смирновский.
– В семнадцатом году начался переворот - тоже ведь в голову не приходило, что после Россия не год, может быть, и не два будет пылать в братоубийственной войне!
– Ага, я тебя снова понял, Смирновский: ты всегда стоял за войну до победного конца!
– проговорил Дерябин.
– А спросить, ну, зачем народу был тот победный конец?
– Затем, чтобы мы, русские, не воевали бы между собой, не уходили бы с фронта полками в тыл для междоусобий на собственных нивах. Чтобы и немцы потеряли меньше людей, чем они потеряли, когда на целый год отодвинулось их поражение. Затем, чтобы союзники наши тоже понесли меньше потерь. Мы от них отступились, но в расчете, что они за нас всё равно победят! Потому что, если бы победила Германия - уж она-то от нас и от нашей справедливости не оставила бы ничего! Ни белых, ни тем более красных! Затем, чтобы не распадалась Россия, чтобы кубанское и донское казачество не отделялось от нее, не дарило кайзеру Вильгельму, своему вчерашнему врагу, белого коня и не заключало с ним сделку для войны со своим же русским народом! Затем, чтобы ни чехи, ни японцы, никто не оккупировал Россию и с оружием в руках не решал бы наши внутренние дела. Ну, так я могу идти?
– Смирновский встал, надел фуражку.
– Как хочешь!
– ответил Дерябин.
– Когда тебе невозможно провести здесь еще минуту - как хочешь!
– Минуту - можно.
– Ну вот и ладно, - обрадовался Устинов.
– А ты что забыл, Родион Гаврилович: у человека есть предел, И когда он к нему подошел, он уже не может делать, как еще вчерась делал. Так же было и с войной - когда солдату совсем непонятно сделалось, зачем она, - ему не стало возможности и дальше воевать. Солдат лучше примет другую, хотя бы и более тяжелую, но понятную для него войну!
– Нету предела, Устинов, - не согласился Смирновский.
– Нету его, Коля! Предел понимания и мысли - да, тут человек в стенку упирается. А делать, хотя бы и доброе дело, хотя бы и пагубное, он может без конца. До последнего дыхания!
Дерябин откинулся на спинку стула, осмотрел Смирновского внимательно. Сказал:
– Спасибо за продолжение беседы, поручик! Это бывает: мужицкий сын в буржуазности своей переплевывает самого буржуя! А я хочу спросить: значит, мы, трудящиеся, не так сделали, не спросив у буржуя-империалиста, когда нам лучше выступить против него? Надо было спросить, он бы объяснил: победи сперва немца! А он-то, империалист, спрашивал у нас о чем-то, когда бросал нас в нынешнюю бойню всех времен и народов? Так кто же первый виноват? Кто ответчик? И ведь кто-то должен с ответчиками кончать? И сделать это никогда не рано, а всегда поздно!