Комиссия
Шрифт:
Обратно возвращается Кузьма, муж ее, и снова утирает лицо свое рушником, и примечает он тот шитый терем-теремок и девицу в ём.
И как садится хлебать, то пуще прежнего щи солью солит и спрашивает у жены своей:
– Елена?!
– Ась! Пошто спрашиваешь меня, муж мой?
– А энто кто же в теремке-то у тебя сидит? Какая девиса, глаза голубы, косы белы-длинны?
– Не знаю, кто там есть. Не знаю имени ее. Просто так кто-то, а более - ничего, - отвечает Елена мужу своему.
– Ну, а тогда я тебе и сам скажу: ты в теремке-то
Молчит Елена, мужа своего жена. После опустила голову, признается тихо этак-то:
– Снова виноватая я перед тобою, муж мой! Шила-вышивала - не чаяла ничего, а вышила, и понялось мне чтой-то.
А уже Кузьма и тот другой рушник в жгут крепкий крутит-скатывает и бьет свою жену в полную силушку.
И в третий раз поехал в извоз соляной Кузьма, и возвернулся домой, и вот ужо умылся он, и вытерся рушником тоже третьим, и садится хлебать, и солит щи солоно-пресолоно, и спраши-вает:
– Елена?!
– Ась!
– отвечает она.
– Пошто ты меня спрашиваешь?
– А какие-такие птички две, да и красиво так летают обои в небе, в небесах? Что энто оне там летают-то?
– Да обыкновенные, видать, птички там у меня!
– отвечает Елена, жена мужа своего.
– А пошто же им на земле-то не сидится, тем птичкам? На теремке хотя бы либо ишшо на какой на веточке?
– Нет, - отвечает Елена, - им, правда што, не сидится на земле. Им летать охота.
– Двоим штобы только и быть в небе?
– Может, и так, муж мой. Двоим чтобы быть...
– А какие бы у их, у тех у двух птичек, имена случились бы, когда бы оне человечески окрестились? Одна-то птичка, по всему видать, Еленой прозывалася бы, а другая? Ну, пошто же ты молчишь? Пошто молчком молчишь, когда я уже и угадал твою сказочку, на рушнике тобою вышитую?!
Опускает Елена голову на грудь свою.
– Может, и угадал, - говорит она тихо.
– Всё может быть.
И снова уже крутит муж тот рушник в крученый жгут, да и макает его в соль горькую да белую. Да и сверху силы своей бьет жену без памяти. А когда опамятовался - она уже бездыханная, жена его Еленушка.
Кузьма-то вышел после того без шапки из дверей да и кинулся прочь бежать, покуда не скрылся в неизвестную сторону.
И не осталось от Елены девки-красной и рукодельной, от Кузьмы-кержака ни единого дитятки, ни одной кровиночки. Пропал род. Нету его нонче ни в одном живом человеке. Вот как было...
Зинаида помолчала, потом спросила:
– Ладно ли сказала-то я? Мужики?!
– Ты ладно сказала, Зинаида!
– кивнул ей в задумчивости Петр Калашников.
– Голос у тебя хорошо так шел. То место, с теремком-то, так мне более всего понравилось. Даже и не знаю, и почто так. И про птичек тоже хорошо у тебя получилось!
– Эт-то што!
– заметил Игнашка.
– Это-то она вполголоса сказывала. Стеснялась кого, чо ли? Бог ее знает! А вот я годов сколь-то назад
– Ну, почто же не верим?
– пожал плечами Дерябин.
– Мы верим! Все!
– А Устинову сказка не поглянулася!
– не то сказала, не то спросила Зинаида. И подтвер-дила еще: - Нет и нет!
Она всё еще сидела на сундуке у окна. И руки всё так же держала на коленях, а волосы падали ей на висок, и она потряхивала головой, чтобы они не мешали, не заслоняли глаз.
– Мне поглянулась, Зинаида Павловна! Спасибо! Хорошо говорила! сказал Устинов.
– Куда там! Напрасно это я согласилась-то говорить вам сказку! Напрасно: это сказка бабья, а мужикам она непонятная! И самой-то нельзя понять - на какой голос вам ее говорить: громко ли, тихо ли, коротко либо подлиньше! Нет, не надо было мне соглашаться. Вечно-то я вот так: сделаю, после и думаю - не так сделала, не то сказала! В пору хоть каждый день заново переживать, чтобы было так, как надобно! Не то - день, а и всю-то свою жизнь!
Дерябин громко простучал пальцами по столу. Сказал:
– Как происходит? В сказке и в той нету сколь-нибудь складной жизни. По разуму челове-ческому и по его понятию - нету ее. А тогда что же и говорить о настоящей жизни, ежели даже в сказочке ничего этого нету?! И как же это надо понимать? А вот как: не годится никуда жизнь! Не годится, и всю, сколь ее есть на свете, всю ее надо в переделку! Всю, до последней капли - гнать, и гнать, и гнать в переделку! Другого ничего не остается. Вот какое в наше время главное дело!
– Во что и как ее переделывать-то?
– глубоко вздохнул Устинов.
– Во что и как? Дело покажет! Когда не делаешь, то и не видишь, а когда начнешь дело, оно уже само себя показывает, и как, и что, и для чего? И надо гнать и гнать! Без передышки! Лиха беда начало!
Устинов вздохнул:
– Вот ведь какие разные за нонешний наш день рассказаны были случаи! Какие разные разности!
Глава восьмая
СМИРНОВСКИЙ РОДИОН ГАВРИЛОВИЧ
Выяснилось, что один лебяжинский мужик желает продать рабочего коня, мерина в возрасте шести лет. И нрав у коня хороший, и в работе можно им любоваться.
В тот самый миг, когда слух дошел к Устинову, он готов был со всех ног броситься к тому мужику, но - какое обстоятельство!
– мерина-то продавал не кто иной, как Севка Куприянов.
И, шагнув по избе за шапкой и полушубком, Устинов остановился словно вкопанный, вздохнул, поморгал да и вернулся назад на свое место, - он в то время сидел в кухне на табуретке, ремонтировал Грунин хомут. Как-никак, а побитую Груню надо было уважить, подремонтировать ее снаряжение, а в легкой и подогнанной сбруе, которая нигде не трет, не жмет, Груня, может быть, и подольше согласилась бы походить.