Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина

Набоков Владимир Владимирович

³семинаристом[тв. пад.] в желтой шале.Неверное окончание последнего слова. Должно быть — «шали», если Пушкин идет от слова «шаль», а не «шаля». «Шаль» (заимствование из персидского) пришло в русский язык из Германии через Францию; там в начале девятнадцатого века писалось «schall».

Интересно, не оставил ли Пушкин этот солецизм с намерением, желая проиллюстрировать строку 6.

«Шале» рифмуется с «на бале» (строка 1), старый местный падеж (ныне — «на балу»).

Семинарист — учащийся в семинарии (церковном училище), начинающий богослов.

XXIX

Неправильный, небрежный лепетъ, Неточный выговоръ рчей, По прежнему сердечный трепетъ   ⁴  Произведутъ въ груди моей; Раскаяться во мн нтъ силы, Мн галлицизмы будутъ милы, Какъ прошлой юности грхи,   ⁸  Какъ Богдановича стихи. Но полно. Мн пора заняться Письмомъ красавицы моей; Я слово далъ, и что жъ? ей ей ¹²  Теперь готовъ ужъ отказаться. Я знаю: нжнаго Парни Перо не въ мод въ наши дни.

Эта строфа была написана 22 мая 1824 г. в Одессе. Ею начинается тетрадь 2370, л. 1, рядом — черновик письма Казначееву, правителю канцелярии Воронцова (см. ком-мент. к главе Первой, LIX, 6–8).

²выговор речей(мн. ч., род. пад.). Не столько произношение, сколько особенности речи, манера говорить, а не акцент — хотя два эти русских слова (выговор и произношение) обычно смешивают. Задача переводчика не облегчается тем, что слово «речи» (мн. ч., им. пад.) не означает здесь «разговоры, выступления, беседы» (как, например, в главе Третьей, XIV, 1), а несет на себе галльский отпечаток — живой разговор с характерными неправильностями. Глагол «производить» (строка 4) также галлицизм — «produire».

В «Моих замечаниях об русском театре» Пушкин, говоря о молодой русской актрисе Колосовой, перечисляет различные ее достоинства — прекрасные глаза, прекрасные зубы и «нежный недостаток в выговоре». А дальше пишет, что ей нужно было бы что-то сделать со своим парижским выговором буквы «р» (фр. «grasseyement»), — это выговор «очень приятный в комнате, но неприличный на трагической сцене».

⁶галлицизмы.В декабре 1823 г. Бестужев в написанной им вместе с Рылеевым статье («Полярная звезда», 1824, с. 1–14), сетуя на «совершенное оцепенение словесности» в 1823 г., утверждал, что происходит это из-за «затаившейся страсти к галлицизмам», которая выявилась и овладела всеми по окончании войны (1812–14). Цявловский (Акад. 1936, V, 630) приводит отрывок (1825), в котором Пушкин выразил свои мысли по поводу инвектив Бестужева против французского влияния, возразив следующее: «Где наши Аддиссоны, Лагарпы, Шлегели […]? что мы разобрали? чьи литературные мнения сделались народными [т. е. „были признаны незаемными и характерными для русской культуры“], на чьи [русские] критики можем мы сослаться, опереться?»

А в письме Вяземскому (13 июля 1825 г.) Пушкин пишет: «Ты хорошо сделал, что заступился явно за галлицизмы. Когда-нибудь должно же вслух сказать, что русский метафизический язык находится у нас еще в диком состоянии. Дай Бог ему когда-нибудь образоваться наподобие французского (ясного, точного языка прозы, т. е. языка мыслей)».

Сбоку от этой и следующих двух строк Пушкин сделал рисунок, описанный мною в коммент. к главе Первой, LEX, 6–8.

⁸Богдановича стихи.Ипполит Богданович, малозначительный поэт, автор «Душеньки» (см. коммент. к главе Первой, XXXIII, 3–4), переводчик Вольтера и других французских писателей его времени. Некоторое его влияние распознаваемо в «Руслане и Людмиле» (1820).

¹¹ей-ей.Отзвук Матф. 5, 37. По-русски это междометие заменяет «ей-Богу». Однако следует заметить, что русские выражения вроде «Боже мой!», «Мой Бог!», «Господи!» и

т. п., в светском обиходе восходящие к французскому «mon Dieu» и пр., лишены выразительного оттенка богохульности, отличающего их английские эквиваленты. Таким образом, «Боже» — не обращение к Богу, но что-то наподобие «Вот это да!» или «Надо же!» и т. д.

¹³нежного Парни.Эварист Дезире де Форж шевалье де Парни (1753–1814). Слова «tendre» <«нежный»> и «tendresse» <«нежность»> встречаются в элегиях и идиллиях Парни чаще, чем в стихотворениях любого другого французского поэта той поры. См., например, «Клятвы» («Эротические стихотворения», кн. III, 1778), строки 16–20:

Viens donc, ^o ma belle ma^itresse, Perdre tes soupcons dans mes bras; Viens t'assurer de ma tendresse, Et du pouvoir de tes appas. Aimons, ma ch`ere El'eonore… <Приди же, моя чудесная возлюбленная, Развеять свои подозрения в моих объятиях; Приди увериться в моей нежности И в неодолимости твоих чар. Предадимся любви, бесценная Элеонора…>.

Нескрываемо ямбический ритм строк 18–20 должен был ласкать слух русских или англичан.

¹⁴В заключительных строках «Ответа юному стихотворцу», напечатанного в 1809 г. («Mercure», т. XXXVI), Парни упоминает о том, что его слава начала меркнуть:

Pour cette France rep'etrie L''el'egance est aff'eterie, La d'elicatesse est fadeur, Et mes vers une r^everie Sans esp'erance et sans lecteur. <B этой переменившейся Франции Изящество считается притворством, Утонченность воспринимают как безвкусицу, А мои стихи — теперь только греза, Без надежды на отклик и без читателя>.

XXX

Пвецъ Пировъ и грусти томной, Когда бъ еще ты былъ со мной, Я сталъ бы просьбою нескромной   ⁴  Тебя тревожить, милый мой: Чтобъ на волшебные напвы Переложилъ ты страстной двы Иноплеменныя слова.   ⁸  Гд ты? приди: свои права Передаю теб съ поклономъ.... Но посреди печальныхъ скалъ, Отвыкнувъ сердцемъ отъ похвалъ, ¹²  Одинъ, подъ Финскимъ небосклономъ, Онъ бродитъ, и душа его Не слышитъ горя моего.

¹Певец Пиров.Если бы существовала систематика поэтов, предусматривающая вид, промежуточный между великим и незначительным, олицетворением этого вида стал бы Евгений Баратынский (1800–44). Его элегии написаны так, что в них находят для себя точное соответствие усталость души и муки мысли, соединяясь в предвестиях музыкального всплеска; но вдруг словно бы где-то вдали бесшумно захлопывается дверь, и в тот самый момент, когда мы готовы поддаться обаянию стихотворения, оно утрачивает свою внутреннюю напряженность (хотя отдельные слова все так же выразительны). Баратынский хотел воплотить нечто глубокое и трудно передаваемое, но по-настоящему сделать это так и не сумел. Пушкин относился к нему с уважением неподдельным и нежным, — чувство, не имеющее аналогов, каковы бы ни были другие литературные симпатии великого поэта.