Коммутация (сборник)

Каганов Леонид Александрович

— От разогрева! — смеялась девушка. — Раз! И раз! От разогрева!

— Может, в метро спуститься? — сказал я.

— Да ну его к ежам. Сэкономишь пять минут, зато будешь весь в дерьме и духоте. Ты скотина или человек? Сдохни как человек. Хоть раз в жизни.

— Ребята… — вдруг нервно сказала девушка. — Ну как такое может быть? Ну неужели мы все… — она закрыла лицо руками и задергалась.

— О, начинается, — вздохнул Олег. — Никогда не дрейфь раньше времени, поняла? Когда нас с Тимуром заперли в карцер, мы не дрейфили. А майор Лухой — это такой, знаешь, абзац… Или

сам загнобит, или в дисбате сгноит. Проследит, чтоб сгноили.

— Олежек, ты о чем? — спросила девчонка.

— Да ты слушай, сейчас поймешь. Короче, утром в караулку заходит сам, блин, полковник, поняла? Потому что позвонили, что в часть фигачит проверка. И видит Лухого — это нам пацаны из караула сказали. Короче, видит, что хлебало у Лухого как, блин, таблица настроечная в телике. И сам Лухой спит пьяный в полное сусло, и мы по углам валяемся никакие, ну просто абзац. Нас тут же за задницу и в карцер. Полковник все, блин, понял. Позвал двух салаг и приказал, чтоб прямо при нем отмыли Лухого скипидаром, ясно? Но это мы потом узнали. И, короче, двое салаг стали его мыть. Намочили тряпку, плюх — чуть, блин, не выжгли ему все хлебало. Лухой очухался и начал их дико мордовать прямо на месте. Ну и тут его самого покрутили и заперли вместо нас в карцере. Прикинь, у нас один был карцер, застава-то маленькая. А он бы нас убил как не фиг делать. И их бы убил. А полковник хотел сначала разобраться и сам всем вломить. Короче нас с салагами в грузовик и на пилу. Знаешь, что такое пила? Это у нас на болоте ангары были, просто абзац.

— Я не хочу умирать, — сказала девушка. — Только подумайте, вот мы сидим… и никогда… никогда… нас не будет… — она тряслась в рыданиях, я гладил ее плечи, стараясь успокоить.

— На фиг нам истерика? — задумчиво сказал Олег.

Я подумал, что он сейчас полезет искать свой пистолет, и это будет неприятно. Но он лишь сказал:

— Колян, это… Склифософский. Чего у тебя там за таблетки?

Успокоительное?

— Да. Но еще рано.

— Рано, — Олег повернул запястье и взглянул на свои командирские часы. — Отломи девке четвертуху. Пусть успокоится. И запить принеси.

Я аккуратно снял рыдающую девушку с колен, сходил на кухню и открыл кран.

Воды, конечно, не было. Тогда я вернулся, откупорил бутылку вина, достал из шкафа пыльный бокал, нашарил капсулу и отломил ногтем четвертинку таблетки.

— Что это? — хрипло спросила девушка.

— Четвертинка успокоительного, — я положил белую крошку на ее ладонь.

Она брезгливо смотрела на нее.

— Это не яд, — сказал я.

— Во как. Помирать, блин, помираем, а отравиться боимся, — произнес Олег из своего угла.

Девушка положила крошку на язык и запила.

— Ни фига ты не понимаешь, — сказала она, вновь укладываясь ко мне на колени. — Нас всех не будет…

— Ну а ты чего, собралась вечно жить? — сказал Олег. — Может, ты бы сегодня и так под грузовик попала или бы этой, как ее, паленой водкой отравилась? А не сегодня, так через двадцать лет или сорок там. Тебе не по фигу когда?

— Стоп, Олег! — сказал я и зачем-то погрозил пальцем. — Вот тут разберемся! Ты сказал,

что можно делать все. И даже на фиг убивать, потому что все равно все сдохнут, так? А чего ты раньше не убивал, если все равно все сдохнут? Противоречие, блин! — я потер ладони.

— Противоречие, блин! — повторила девушка и хихикнула.

— Ни фига и не противоречие. — Олег вытряхнул трубку на ковер. — Когда я сегодня убиваю, я избавляю от страданий, так? Они мне должны спасибо говорить. А тогда бы я отнимал жизнь, понятно?

— Стоять, сволочь! — закричал я. — Стоп! Где граница? Нам осталось сколько? Три часа, да? А если бы осталось три дня?

— Я мать с отцом убил три дня назад.

Я на миг осекся, но продолжил:

— Ну и хрен с ними, я не об этом…

— Не хрен, — строго поправил Олег, достал пистолет и навел дуло на меня. — Не хрен. Понял? Скажешь еще раз — избавлю.

— Да не о том речь, — отмахнулся я, — где граница? Не три дня, а четыре, десять, полгода, десять лет? Где, блин, эта граница безнаказанности, за которой можно творить насилие, прикрываясь скорой и неизбежной смертью?

— Ты, Колян, сам ответил только что, — сказал Олег. — Граница безнаказанности. Понял? Сейчас кто тебя накажет? Никто. А тогда?

— Стойте! — сказала девушка. — Значит, если никто не накажет, то можно делать любое зло любому человеку?

— А почему зло? — спросил Олег. — Я добро делаю. Избавляю. На хрен вообще нужна жизнь? Вот тебе на хрен нужна?

— Я люблю жизнь. Мне было в кайф жить, — сказала девушка.

Олег прищурился.

— Не свисти. Не до хрена у тебя было кайфа, верно? С матерью собачилась, от подруг дерьма ждала, от мужиков шарахалась. Придет — давала, уйдет — рыдала. Вены в шестнадцать лет резала?

Девушка обиженно замолчала и спрятала левую руку за спину.

— А что ты за блин такой, чтобы решать за каждого — жить ему или нет? — возмутился я. — Бог, что ли?

— Выходит, бог. Потому что если бог есть, то фигли он мне это позволяет?

Значит, я и главнее.

— Парни, — сказала девушка. — А ведь мы все подохнем…

— О… Пошла фигня по кругу, — вздохнул Олег.

— А детей жалко… — добавила она.

— У тебя чего, дети есть?

— Нет, я вообще…

— Вообще. А типа взрослых не жалко, да?

— Нет. Дети — они еще не согрешили.

— А взрослые типа согрешили?

— Да!

— Ну так фигли ты волнуешься? Дети — это будущие взрослые. Выросли бы и нагрешили до хрена. Считай, что взрослые сегодня получат люлей по заслугам, а дети авансом. Поняла? А разницы никакой.

Я слушал их разговор рассеяно, думая о тех, кто остался в Екатеринбурге.

Вдруг к реву ветра за окном прибавился странный звук. Я приподнялся на диване.

— Чего это такое?

— Не открывай, чудило грешное, жара пойдет, — ответил Олег. — И так начинается.

— А я хочу! — сказала девушка. — Да это же гармошка!

Мы с ней подбежали к окну и стали смотреть. В доме напротив одно из окон было распахнуто. На подоконнике, свесив ноги вниз, сидел мужичок. Он растягивал меха гармони и что-то пел, но слов не было слышно.