Компас и клинок. Книга 1
Шрифт:
– Выжившие? – проносится по пляжу клич, и кто-то подходит к нам с висящим в руке фонарем.
Стоящий возле меня Брин роняет голову и тяжело вздыхает:
– Не сегодня.
В наши ряды закрадывается безмолвная тоска. Все мы на миг умолкаем и смотрим на море.
Говорят, что мы бессердечные, целенаправленно убиваем и грабим, но ведь если не набить желудок, наша жизнь так скоро оборвется. Наша, и наших земляков, и детей. Я бы и рада жить иначе, но реальность жестока, и зимы тут долгие и суровые. Рыбачить тяжело, а торговать и того тяжелее. Выживаем мы только тем, что успеваем утащить с торговых
А еще хотела бы – больше всего на свете – спасти того парня с корабля.
Мы с Агнес загружаем первую тележку. Груз в морской воде набух и потяжелел, а по углам ящиков уже собрались водоросли. Самые прилипчивые я сдираю и закидываю ящик через бортик тележки. Рядом стоит старуха Джони и наблюдает за нами, пожевывая губами мундштук своей глиняной трубки. Хоть она и не курит, трубка всегда при ней. Плечи обрамляют змеевидные плети волос, скрывающие за собой ее лицо.
– Надеюсь, оно того стоило, – запыхавшись, ворчит Агнес, помогая мне с очередным ящиком.
Нас обеих колотит, руки и ноги двигаются судорожными рывками, а дрожь пробирает до костей. В море было не холодно, но буря слишком разошлась, чтобы улизнуть обратно, под волны, в тепло под стать жару крови.
– Помнишь прошлый улов?
Я киваю. Это были бочки засоленных сардин, целая сотня. Хватило, чтобы прокормиться всего пару месяцев, да и дозор на нас всерьез ополчился. Нас допрашивали, по пятам ходили, раздавали плакаты о розыске. Которые мы сжигали у них за спиной. Срывали и пускали на растопку.
Дозорным невдомек, каково это. Им не приходится страдать от голода или пережидать холодные зимы в продуваемых ветрами хибарах. Зато они не прочь брать взятки, эти парни с главного острова, в своих алых кителях, раздающие судебные предписания и указы об аресте, – в их руках сосредоточена власть. Загребают все, что только можно. И поэтому в моих глазах они гораздо опаснее моря. Им нравится похищать людей по ночам и вздергивать их на виселицах.
Когда последняя тележка загружена, раздается свист Брина. Наш сигнал к отходу. Мы растворяемся в ночи, не оставляя за собой ни следа. Ни отпечатков ног, ни следов от тележек. Все смывает прибой.
Наутро все в деревне настороженно затихают. Солнце отлепляется от горизонта, и остров накрывает теплой волной. С весной приходит надежда, возрождаются растения, появляется свежая пища. Но под покровом новизны скрывается тяжесть содеянного. А именно наш груз, тщательно упрятанный подальше от любопытных глаз и загребущих рук. Отец, щурясь на солнце, уже чинит сети, так что я сажусь рядом с ним, поджав ноги, и натягиваю сети на колени. Мы работаем в приятной тишине, обмениваясь концами плетения, а мимо нас туда-сюда снуют земляки. На следующий день после кораблекрушения у нас всегда так. Ходишь словно по выжженной земле, в страхе, как бы не заявились дозорные с их вечными допросами.
– Ты вчера так на нее была похожа, – начал отец и
Передо мной сразу встает ее образ, и в груди начинает щемить знакомая боль. Глаза у нее были цвета океана, у матери. Темно-синие, темнее я еще ни у кого не видела. У отца глаза светло-голубые, как и у многих других в Розвире, но я пошла не в него.
– Знаю.
– Хочется порой…
– Чего? – спрашиваю я, а раздражение так и бурлит внутри. – Чего тебе хочется?
– Бок уже сходила проверить?
– Просто синяк. Сегодня уже не болит, – отрезаю я, нахмурившись и не поднимая глаз от сетей.
После бури отец никогда не выходит рыбачить. Говорит, дурная примета, будто на улов падет проклятие.
– Так чего тебе хочется?
Он опускает сети и смотрит на меня. Впервые за долгое время. И я знаю почему. Я слишком быстро выросла, отбросив детство, как старую кожу. И теперь при взгляде на меня он вспоминает все, чего лишился. И чего еще может лишиться, если вдруг что-то случится со мной.
– Чтобы ты не пошла по ее стопам. Не была такой своевольной. Чтобы тебе не передалась песнь моря. Это гораздо серьезнее, чем у других в вашей чертовой связке. Не то что у Кая и Агнес – да даже у Брина. Это другое. Ты… ты другая.
Вот оно. То, к чему он вел все это время. Когда мать погибла, ее место на канате заняла я. Так же как и Агнес. Обеих наших матерей унесла одна и та же буря, одно и то же кораблекрушение, вот уже шесть лет назад. Наутро их тела, покалеченные и исковерканные, выбросило на берег. Я подменила мать в двенадцать лет. Агнес было тринадцать. Мы обе выросли с режущим ощущением на ладонях.
Чего я не рассказываю, просто не могу ему рассказать, – что ради этого я и живу. Даже шесть лет спустя, когда по деревне пролетает свист Брина – сигнал о кораблекрушении, – я словно оживаю. А в море, как только нащупаю ритм, когда оно обвивает меня и заключает в буйные объятия, я обретаю покой. Больше всего мне хочется просыпаться и чтобы кругом было море. Найти команду и корабль, куда бы меня взяли, и уйти под парусами в свинцовую бездну.
Только отцу я этого рассказать не могу. Эта мечта завела бы меня только глубже в пучину – и дальше от него, удерживающего меня, словно якорь, на острове. Его бы это сломало. Он бы никогда не понял.
– Отец… – Я прикусываю губу, и меня переполняют сомнения.
Мне хочется его утешить, мол, со мной ничего не случится. Но этого я обещать не могу. Не тогда, когда я постоянно участвую в этих вылазках.
– Ты обещал отдать мне ключ к ее сундуку на восемнадцатилетие. Уже два месяца прошло, – тихо говорю я.
Оно уже давно зовет меня, море, постоянно зовет. Я слышу песнь волн, их мерный плеск и рокот. Но не со скалистого обрыва. А из деревянного сундука в отцовской спальне, который он все время держит под замком. И где хранятся все мамины вещи, памятные безделушки и блокноты. Манящий зов из сундука порой так громко звучит, что я посреди ночи просыпаюсь в жару. Года два назад я пыталась взломать его, но только обломала о дерево ногти. Замок не поддался.