Комсомольский патруль
Шрифт:
Пожилой человек оборачивается.
— Правильно, меня зовут Иваном, — говорит он. — А тебя как? Песиком? А отца твоего как? Эх ты, бутафория, эрзац-человек!
— Не сердись, отец, — вдруг вмешивается в разговор стоящий рядом
До меня, наконец, доходит, что рабочий парень — командир одной из наших групп комсомольского патруля. Вот и группа около него. Странно, что я сразу не заметил. Впрочем, ведь это же здорово! В этом весь секрет! Каждый прохожий может оказаться патрулем. Постоянная угроза такой неожиданности заставит любого хулигана всегда быть начеку. Ну, скоро они это поймут. Поймут, голубчики!
А пока я раздумываю, группа делает промах, и дело оборачивается не в нашу пользу. Вместо того чтобы по приказу командира вести «остряка» в штаб и там разбираться, ребята тут же на месте затевают обсуждение нахального поведения стиляги. Командир группы пытается остановить ребят, но они горячатся. Дисциплины нет, командира не слушают. Красные от гнева заводские ребята наседают на длинноногого забияку в канадке.
— Нет, ты скажи, кто тебе дал право издеваться над чужим именем, а? Глумиться над пожилым человеком?
— Так для тебя Иван плохо? А сам ты кто? Чарли, Джон, Реджинальд? Чарли, фь-ю, фь-ю!
— Эй, стиляга, а сало ты русское любишь? И хлеб тоже?
— Если ты, крыса в бархате, пришел сюда хулиганить, мы тебя живо отучим!
Я хмурюсь. Хотя все это говорится вполголоса, но похоже на уличную ссору, а не на отповедь. Правда, ребята очень обозлены. И вдруг я понимаю, что парню в канадке только и нужно было, чтобы ребята вышли из себя. Ведь он нахал. Как ему и положено, он сначала испугался, но, увидев, что его никуда не ведут и ничего с ним не делают, он вдруг без всякого стеснения начинает громко кричать:
— Граждане, помогите! Граждане, обратите внимание!
Быстро собирается толпа. Сразу же раздаются возгласы:
— Пустите его, зачем вы его трогаете, он ничего вам не сделал!
— Эй вы, что вам здесь надо, насильники?!
В группе пять человек, я шестой, а вокруг нас человек тридцать похожих друг на друга стиляг. Удивительно, как быстро отзываются они на всякий скандал. Слетелись мгновенно, как мухи на мед. Впрочем, ничего удивительного нет, здесь их излюбленное место бесцельного времяпрепровождения. Своеобразный клуб стиляг.
«Надо было послать сюда не одну группу, — запоздало соображаю я, — кроме стиляг, вон сколько собралось случайных прохожих».
Боясь, что развяжется драка, я, наконец, вмешиваюсь и увожу группу. Напоследок еще раз внимательно всматриваюсь в лицо парня в канадке и вдруг обнаруживаю, что наглые глаза его совсем голые, почти без ресниц.
Ох, как мне противно все в этом человеке. Во всех таких людях!
«Мещанин, — вдруг приходит в голову точное определение. — Воинствующий мещанин. Мы сами почему-то позволили им распоясаться, распустили их. Ну что может быть отвратительнее распоясавшегося мещанина?! Думали: столько лет советской власти, их уже нет — и... упустили.
Вдогонку нам летят насмешливые возгласы и улюлюканье стиляг. Вместе с нами из толпы выбирается пожилой человек в русских сапогах — невольный виновник всего инцидента.
— Эх вы, — говорит он с обидой в голосе, — кишка тонка у вас, у теперешней молодежи, тонка. Я хоть и не городской, а мы, помню, в двадцатом и не таких типов... — Он безнадежно машет рукой. — Эх, не те теперь люди пошли. Какие ж вы комсомольцы! Билет по-пустому в кармане носите. Лишь бы в анкете написать, что комсомолец. Струсили, ушли... Я старик, и то...
Он очень обижен, и от этого нам еще хуже.
— А ты, старик, ври, да не завирайся, — вдруг взрывается командир группы. В голосе его звенят слезы. — Мы ушли, чтобы народу настроение не портить и драку на улице не затевать. Сейчас тебе не двадцатый год. А что комсомольцы есть плохие, — передохнув, снова накидывается он на старика, — так это ты сам и виноват. Надо было лучше людей воспитывать.
Мужчина в сапогах удивленно смотрит на нас.
— Ясное дело, со мной воевать вы горазды, — говорит он неуверенно. — А я-таки людей воспитываю, у нас в колхозе комсомольцы — во! Не то что здесь, в городе.
Не попрощавшись, он резко сворачивает на другую улицу и уходит. Мы молча спешим к штабу за подкреплением.
— Им, комсомольцам времен гражданской войны, легче было, — нарушает тягостное молчание кто-то из ребят. — У них винтовки в руках были. Дали бы мне оружие, я бы один всю эту кодлу разогнал. Влепил бы кому следует.
— Вот и дурак, — неожиданно спокойно возражает ему другой член группы, приземистый широкоплечий паренек (я его знаю, он работает фрезеровщиком на заводе). — Потому тебе оружие и нельзя доверить. А будешь и дальше так думать, то и в опасный момент не доверят. Один дурак хулиганит, другой дурак в него стрелять будет? — Он усмехается. — Стрелять! Ишь ты, храбрец! А ты его словом убей. Правильно дед сказал, — заключает он, рассекая воздух крепкой ладонью, — кишка у нас тонка, слово использовать не умеем. А они, те, из двадцатых, умели. Учиться у них надо.
— Врет он, твой дед, — сердито, но уже сдержанно буркает воинственный «сторонник винтовки». — Впятером против тридцати — да они тебя и слушать не будут. Горлом возьмут.
На этом разговор прекращается.
Когда мы через некоторое время являемся, так сказать, в усиленном составе к кинотеатру, стиляг уж и след простыл.
— Ни одного, как назло, — от души возмущается недавний приверженец резких мер. — Мы бы им тут сразу разъяснили, кто они есть...
— Убивать бы их стал? — любопытствует командир группы. — Камнем по голове или как?
— Да брось ты, — обижается комсомолец, — я ведь тогда так сказал, сгоряча. — Нагнувшись, он поднимает с земли красную обертку от контрабандной жевательной резинки и, сердито глядя на нее, грозится: — Ну погодите, прохвосты, еще встретимся. Придется вам побеседовать с нами, придется.
Я слежу, как залог будущей горячей беседы — обертка от американского «чуингвама» — исчезает в его кармане, и улыбаюсь. Ничего, он, видно, толковый парень, только слишком горяч. Обломается. А душевный пыл — дело хорошее. Такого хватит надолго.