Кому в навьем царстве жить хорошо
Шрифт:
— Чего тебе, Вахрамеюшка, от бедной девицы надобно?
Царь так за дверью и выхаживает, так и притопывает:
— Экий у тебя, Любуша, славный голосок прорезался, век бы слушал! Спой мне, уважь жениха!
Делать нечего, пришлось петь. Царь аж всплакнул под конец — то ли песня по вкусу пришлась, то ли голосок писклявый слезу почище лука вышиб.
— Отомкни, невестушка! У тебя перстенек, у меня стерженек, давай-кось примерим да потешимся!
— Что ты, Вахрамеюшка, я девица честная, негоже до свадьбы каравай починать!
— Ну хучь пощипать
— Где ж ты на свадьбах пощипанные караваи видал?!
— Видал и краюхи изгрызенные!
— Нет, не могу, уходи…
— Отвори, озолочу!
— Нет, и не проси!
Спровадил наконец Вахрамея. Хорошо, не догадался царь замок разомкнутый пощупать, — был бы мне и стерженек, и перстенек, и каравай в придачу!
Выбрался я в коридор, припал к земле, ползу неслышно, да тут — бах! — дверью открывшейся меня по уху. Не сильно, ан больно. Поднял голову — Алена в рубахе ночной стоит, ножкой притопывает злорадно, в руке колокольчик-побуд, таким разок тряхнешь — весь терем звоном отзовется, мертвого на ноги подымет.
— Ага, попался, тать ночной! Дай-кось я охрану кликну, пущай у тебя за пазухой пощупает — не завалялось ли злата-серебра из казны батюшкиной!
Я палец к губам прижал:
— Тс-с-с, царевна, нет у меня ничего ни в карманах, ни за пазухой! Хошь — обыщи сама, только шума не подымай!
— А что это, — спрашивает Алена подозрительно, — у тебя с голосом?
Откашлялся я, вернул себе бас прежний:
— Застудил малость, вот и истончился чуток…
Вижу, не сердится Алена, больше потешается да любопытствует:
— Обыскивать тебя, вот еще! Кокошник-то пошто напялил? Али к батюшке моему свататься полз?
Нет у меня ни времени, ни желания для царевны сказку придумывать, взял да и выложил как на духу:
— Любушу мы свою у Вахрамея выкрали, братья с ней вперед ушли, а я отход прикрываю! Ты, ежели ничего против не имеешь, дверь-то закрой, ползти не мешай!
Алена мигом насмехаться перестала, дверь закрыла, а сама с коридора не уходит. Стоит надо мной с колокольчиком, как над тараканом — и давить брезгует, и отпустить не может.
— Что ж ты, купец жуликоватый, спервоначалу сестрицами торгуешь, а потом крадешь их посередь ночи? Бедная Любуша, при таких-то братцах заботливых немудрено позеленеть!
Я кокошник сползающий поправляю, огрызаюсь:
— Да какая она нам сестрица! Лягушку болотную девкой обернули да и привели на выданье, а Семку Муромца угораздило глаз на нее положить, вот теперь и маемся! Ежели на то пошло, батюшка твой тоже жулик изрядный: цветочки аленькие бурьяном изо всех щелей прут навроде нашего осота, а взамен и невесту ему подавай, и полцарства перепаши, и пчел по ночам паси!
— А батюшке врал, колдовству не разумеешь! — с упреком молвит царевна, да вдруг как падет передо мною на колени, в лицо заглядывает, а у самой глаза жалобные да беспокойные. — Сема, забери меня отсюда! Что хошь дам, отплачу сторицей, только выведи на белый свет!
Вот ужо не было печали, девку взбалмошную вороны накричали!
Я ползу, как дурень, она следом на четвереньках семенит.
— Ну Сема, ну пожалуйста! Какая тебе разница, двух девиц красть али одну?
— По мне, — отвечаю, — я бы вовсе никого не крал, квакали бы царю Вахрамею на пару!
Алена ножкой в сердцах притопнула:
— Я не кваква… ква… ква!!!
А сама руками показывает — верни, мол, как было, а не то колокольчиком тряхну!
Делать нечего, расколдовал.
Алена глазищами своими хлопает, вот-вот слезу пустит:
— Ежели не скрадешь, уморит меня Вахрамей, как матушку мою уморил. Не своей волей она за него пошла, царевы люди среди ночи умыкнули да в царство навье уволокли. Всего-то пять годков она под землей промучилась, оставила меня горькой сиротинушкой…
— Ты, сиротинушка, на слезу меня не бери — не на того напала. Уж больно ты шустра для умирающей: чай, не в темнице сидишь, кабы захотела, давно сбежала. Знаю я, чего тебе надобно: добра молодца под венец затащить, чтобы из батюшкиной воли выйти.
Всплеснула Алена руками, едва побуд за язычок придержать успела:
— Нашел ты, Сема, кого слушать — челядь вахрамеевскую! Она же за тобой по слову цареву наперегонки в погоню пустится, а нагнавши, без жалости на копья подымет. Царство навье само заместо темницы будет, из него никому хода нет. Семь раз я убежать пыталась, трижды в одиночку да четырежды молодцы подсобляли, завидные до ковров летучих, что я на воле выткать сулилась. Их-то Вахрамей в шутку «женихами» и прозывал, а за ним и челядь подхватывала. Всякий раз нас ловили, беглецов жизни лишали, а меня плетью вразумляли мало не до смерти. Кабы ты мне сразу открылся, что Любуша не девка вовсе, я бы тебе сама цветочек вынесла и бежать надоумила — добром Вахрамей вас все равно не отпустит.
— Поди, и ковер бы посулила?
Улыбнулась Алена жалко, как собачонка приблудная, что всем людям прохожим с надеждою в глаза заглядывает:
— Хочешь, Сема, ковер?
— На кой он мне сдался? И без того в тереме без опаски ступить нельзя — как бы заместо простых сапог в скороходы ноги не сунуть, не перед всяким зеркалом побреешься — иное допытываться начинает, отчего синяк под глазом и перегаром изо рта разит, а то матушка носки из клубка завалявшегося связала, так они сами куда-то в болото ускакали. Да и знаю я тебя — нарочно выткешь половик какой, потом гоняйся за ним с сачком!
Повесила Алена голову, вздохнула тяжко, за ручку дверную берется:
— Вижу, Сема, ополчился ты против меня не на шутку… Ну да сама виновата, накинулась на вас, толком не разобравшись. Иди, коль так, я шума поднимать не буду.
— Куда?! — окликаю ее шепотом. — Одень что поприличнее и во двор выходи, я у конюшни обожду!
Эх, зря мы голь кабацкую не послушались!
Подскочила Алена от радости, обниматься кинулась:
— Спаситель ты мой!
Колокольчик-то и выпал.