Кому в навьем царстве жить хорошо
Шрифт:
— Добро, Вахрамей Кудеярович, медлить не будем, завтра же к службе приступим, чтобы до свадьбы управиться, с душой спокойной на ней погулять. Дозволь только в тереме твоем отдохнуть с дороги, ну и перекусить там чего-нибудь не помешало бы…
— Дозволяю, — говорит царь милостиво, — запомните мою доброту, потому как навряд ли еще когда увидите. Эй, слуги, слыхали? Эти дурни — гости мои дорогие, ни в чем им отказу не давать, пущай потешатся напоследок.
Только из залы выходить — как налетит на меня вихрь разъяренный,
— Ах ты, чудище бессердечное, без стыда, без совести, родную сестру на цветок никчемный променял да еще ухмыляется!
Пригляделся — девка, лет шестнадцати, в сарафане ситцевом полинялом. Худая да бледная, заморыш подземный. Перехватил я ее за руку, вдругорядь занесенную, стиснул крепко:
— Ты кто такая?
— Не твое дело! — шипит девка от боли, змеей извивается, а пощады не просит. — Врагиня твоя смертная, вот кто! Не будет тебе впредь удачи, не выйти живым из царства навьего!
Запустила зубы мне в руку, вырвалась и убежала. До крови, мерзавка, цапнула. Вокруг стражники да челядинцы похохатывают, наперебой разъясняют:
— То дочка Вахрамеева была, Алена-искусница. Она с отцом не в ладах — ковры летучие ткать мастерица, царь ее за то умение при себе держит, женихов на пищальный выстрел не подпускает. Сам-то царь месяца без свадьбы прожить не может, а дочь обделил, вот она и озлилась.
— А что это она с волосьями своими учудила?
— Царь велел обрезать, чтобы, чего доброго, не приглянулась кому. И платьишко худое оттого носит.
— Это ее, что ли, нам красть не советовали? Неужто прежде охотники находились?!
— Находились, и не единожды!
— Глаза им, видать, застило…
Выспались мы мягко, поели сладко, встали на зорьке и прямиком к ключнику цареву:
— Дай ты нам, мил-человек, соху на пять пудов, ярмо железное, плеть сыромятную, мешок пшеницы посевной!
Подивился ключник, что сыскались дурни на царское земледелие, да виду не подал. Вынес мешок, у двери поставил.
— А за сохой да ярмом сами идите, мне не снести.
Пока ярмо в соломе сыскали, соху ржавую наладили, вернулись — Алена на мешке сидит:
— Эх, заморите животинку, ну да чего от вас ожидать — сестру и ту не пожалели.
Выдернул Муромец из-под нее мешок без почтения:
— Ежели помочь надумала — всегда пожалуйста, припряжем быку в помощь, а нет — геть отсюда!
Проводила нас Алена взглядом недобрым, так спину и буравит — чуть въяве не задымилась.
А поле-то — глазом не окинуть, раз обойти и то уморишься. Трава выше пояса, кореньями сплелась, едва соху всадить. Вдалеке лес дремучий виднеется.
— Что делать-то будем, Кощеич?
— Быка искать надобно. Ты, Муромец, держи булаву на изготовку — оглушишь скотину, я ярмо насажу, а
Встали мы на краю леса — чащоба непроглядная, ежевичником заплетенная. Сунулся было Муромец тропу торить — весь исцарапался и клещей за шиворот нахватал.
— Проще лес вырубить, чем с розыском маяться! — говорит.
— А мы Волчка, — говорю, — пошлем, он быка вычует и на нас погонит.
Пес за дело браться не спешит, на лес косится с опаскою:
— Ага, а вдруг он от меня не побежит?
— Не от тебя — так за тобой, нам все едино!
В шесть рук пса за опушку пихаем, он же ни в какую, всеми лапами уперся, голосит благим матом:
— Лю-у-у-ди!!! Спаси-и-и-ите! Убива-а-а-ают!
Услыхал бык-тур возню на опушке, увидал в просвет Соловьеву рубаху красную, выскочил из лесу — и к нему, кусты так просекой и распались. Сам бурый да косматый, загривка рукой не достать, рога вострые, что копья долгомерные. Сема глаза вытаращил, и деру! Бык за ним, на нас и не глянул, а зря — Муромец его походя за хвост цопнул и скорей на руку намотал.
Оставил бык Соловья, пошел по полю скакать, задом кидать. Давай Муромец ногами упираться, по колени в землю ушел, заместо сохи борозду разваливает, а остановить зверя дикого силушки недостает.
Сема Муромец орет, бык-тур ревет, Волчок вслед с лаем летит, носятся по полю туда-сюда — никудышные пахари, да старательные; часу не прошло — все поле испоганили, вкривь да вкось на четверть сажени перепахали, на второй круг зашли. Смастерил Сема Соловей из веревки петлю висельную (видал, поди, не раз), к другому концу мешок с зерном привязал, а в мешке дыр навертел. Только бык с нами поравнялся — Сема петлю раскрутил и ему на рога закинул.
Бык-тур скачет, Сема пашет, мешок сеет, мы с Соловьем в тенечке лежим, на них любуемся — красота! Пошло зерно в рост по слову моему чародейскому, аж земля затрещала; давай виться да плестись, усы пускать. Батюшки светы, мешок-то не пшеницей — горохом насыпан, не иначе Алена расстаралась! Поднялся горох в рост человеческий, заплел все поле — не подступиться ни с косой, ни с серпиком. Встал бык-тур в горохах как вкопанный, увяз накрепко. Сема Муромец хвост выпустил, на спину к быку вскарабкался, руками машет — вызволяйте, мол!
Свистнул я в два пальца — со всех сторон воробьи слетелись, давай горох из стручков выклевывать и в мешки подставленные сносить! Только завязывать успевай. Часу не прошло — сто мешков рядком выстроились. Бык-тур, чуть путы спали, в лес удрал без оглядки, зарекся молодцев бодать.
Снесли мы горох в амбары царские, Сема Соловей полмешка — в пекарню, приплатил за срочность. К утру напекли царю пирогов с горохом, поднесли на завтрак.
Не к чему Вахрамею придраться — вот он, пирог-то, пышный да румяный. Похвалил нас царь без особой радости, спрашивает с подозрением: