Конь бледный еврея Бейлиса
Шрифт:
– Эк вас понесло...
– с укоризной покачал головой Красовский.
– Да плюньте и разотрите! Мы их пальцем об мостовую, и все! Теоретики, так их растак... Прошу прощения, сударыня...
– И второе, - продолжал Мищук, - если найдете надежных людей в Сыскном - вы их знаете лучше меня, нарядите наблюдение за Катериной Ивановной. Мне важно знать - встречается ли она с Ивановым. А также и понять важно: что в ее рассказе чистая правда, а что - налет, патина, ржавчина. Понятно?
– А я тебе, Женя, удивляюсь!
– воскликнула Зинаида
– Ну право же, нехорошо! Да, панельная. Да, "сотрудник" ГЖУ, ну и что? С человеком всякое может быть, главное в том, чтобы человек осознал! Апостол Павел осознал и превратился из иудея-гонителя в учителя нашего! Разве нет?
– Священная история и наше бытование - две вещи разные...
– мрачно ответствовал Мищук.
– Вы все поняли, Николай Александрович?
– Честь имею кланяться.
– Красовский обозначил короткий военный поклон - кивком.
Малицкую Красовский нашел легко и быстро. Дождавшись, пока сиделица закрыла лавочку на перерыв, вошел следом в боковой ход, там располагалась ее квартира. Это и вправду был дом Чеберяковой. На этот раз Николай Александрович рядился не то под Кулябку, не то под Иванова: усы подрезал, волосы черные (парик), костюм с иголочки, вид государственный, строгий. Представился:
– Из Охранного. Я вас не задержу, всего несколько вопросов.
– Да что ты, батюшка, спрашивай... Я ваших всех знаю и очень уважаю. Из Сыскного - тоже, но там публика попроще станет.
Вглядываясь в ее иссохшее, мумиеобразное лицо, Красовский подумал было, что ее знания как-то и ни к чему, но решил на опасения, внезапно мелькнувшие, плюнуть. "Тоже мне, Рокамболь в юбке, - подумал насмешливо.Разберемся..."
– Что же тебя интересует, милок?
– вопрошала ласково.
– И не желаешь ли рюмочку, время как раз обеденное, у меня хорошая селедочка есть?
Как пристав полиции Красовский понимал, что имеет право на рюмку. Полиция никогда не отказывается. Но вот Охранное... И, словно уловив его колебание, взглянула пристально, колюче, с усмешечкой.
– Ваши никогда не отказываются, уж ты мне поверь- несть греха!
"Вот сволочь старая!
– ярился.
– На понт берет, тварь!"
– Что вы, мадам, - сказал как бы смущенно.
– Может быть, общая или Сыскная себе и позволяет, мы же стоим на страже государственных интересов, при чем здесь алкоголь, спрошу я вас?
Смешалась.
– Да я так, ты не обижайся, я от души!
...Из рассказа Малицкой следовало: в один из вечеров конца первой десятидневки марта, покончив все дела в лавке и заперев ее, собралась вкусно поужинать, для чего целый час готовила на плите жаркое с картошкой и даже решила распечатать шкалик, за свои, разумеется, деньги. Ну, села, приступила, и в это время сверху, из квартиры Верки, донесся детский крик и матерная брань нескольких мужчин, среди которых точно опознала Ивана Латышева и Веркиного братца-ворюгу Сингаевского Петьку. Возня продолжалась минут пять,
– А что за мальчик такой?
– осведомился Красовский, закуривая. Молча поставила пепельницу, вгляделась, будто вурдалак перед началом страшной трапезы.
– А то и есть, что это Андрюша Ющинский был, я ведь его видала не раз и даже знакома была - сколько конфектами угощала! Ты слушай: Веркино это дело и ейных родичей-воров, ты мне верь!
Евгений Анатольевич лежал рядом с любимой в кровати и мрачно рассматривал потолок. Был неровен, в точках не то от клопов, не то от раздавленных мух.
– Ты бы побелила, что ли...
– произнес укоризненно.
– А то как-то нехорошо...
Катя выскользнула из-под одеяла, блеснув на солнце, пробивающемся сквозь занавески, телом ослепительной белизны (Евгений Анатольевич даже зажмурился и подумал сладостно: "Королева, черт ее дери... Да что там "королева". Царица вселенной, вот кто моя Катя, никак не меньше!").
– Не куксись, любый, я сейчас тебя утешу в лучшем виде!
Евгений Анатольевич прижался к стене и закричал дурным голосом:
– Помилосердуй, девочка моя! Я больше не могу!
Рассмеялась:
– Слаб ты, Евгений. Мужчина - он должен иметь неограниченные возможности. Как говорят в науке - потенцию, ты понял? Но - не пугайся, я другим тебя утешу, - и исчезла в кухне.
Пока Евдокимов рассматривал на пальце правой ноги вросший ноготь и соображал, какие ножницы следует попросить у Кати, - та уже влетела с подносом в руке и, жонглируя им, словно цирковая, произносила умильно:
– А вот мы нашему мальчику кофеечку сделали и сырку наилучшего на свежайшем хлебе с лучшим маслицем от почти Елисеева представляем на завтрак! Каково?
Глядя на нее по-собачьи преданно и с обожанием во взоре, Евгений Анатольевич всплеснул ручками и поцокал языком.
– Мог ли я мечтать...
– сказал меланхолично.
– Нет. Я не мог. А что, Катя, ты еще продолжаешь служебные встречи с Павлом Александровичем?
Она уронила поднос с содержимым на пол, зазвенела посуда, раздался звук битого стекла.
– Женя... Ты сошел с ума...
– смотрела, не мигая.
– Ты что же думаешь? Мне велят - а я могу манкировать? Ты человек системы, ты не хуже меня знаешь: велено-сделано.
Смотрел в ужасе.
– Значит, ты...
– Ничего не значит, - ответствовала холодно.
– Он приглашает - я иду. Другое дело, что мы уже давно не...- смутилась.
– Не сожительствуем. И задания я получаю только по осведомлению на маршрутах. Езжу на трамваях, слушаю, о чем люди говорят. Надобно, чтобы в России был порядок, ты ведь не хуже меня понимаешь.
– А об нас? Об нас он интересуется? Говори правду!
– Иногда спрашивает. Я так располагаю, что ему это больше не интересно. Следствие докажет, что все учинили воры, их посадят, навет с евреев снимут - а как же? Там люди справедливые...