Конь бледный еврея Бейлиса
Шрифт:
– Я его убью!
– не выдержал Евгений Анатольевич.
– Слишком многих придется...
– вздохнула Катя.
– Что в промежутке до вас было - я опущу, сами знаете, для чего требуется женщина вроде меня. Но вот в канун исчезновения мальчика Ющинского полковник Иванов велел, чтобы я незамедлительно вошла в доверие к Верке Чеберяковой. Предлог, ввод, простой был: она - модистка, я живу неподалеку; купила материю на платье, мол, требуется модно раскроить и сшить. Я пошла... Ну, познакомились, она, я вам скажу, нервная, но душевная женщина, я это сразу поняла, а все нервы ее они на почве дурной жизни с Василием, мужем, который спился и перестал быть мужчиной. Платье она мне сшила, я ей заплатила как в лучшем
– объяснял в таких случаях Сингаевский.
– Чем в таз, лучше в нас!" Хохотал так, что падал со стула и утягивал за собой скатерть с яствами. Вера, конечно, сердилась, но скоро мягчала и улыбалась вновь: любимый братец, единственный... И одеты все мужчины были с иголочки, по-дворянски, уверенно и со вкусом. Иногда заходил городовой - выпить рюмочку, "поздравить", когда кланялся и благодарил: "Наши паничи люди знатные, никого не обидят, дай вам всем Бог здоровья!"
– Кто же они?
– спросил Мищук.
– Все воры, - отвечала Катя.
– Иванова они не интересовали.
– Тогда зачем он послал тебя в эту малину?
– не выдержал Евгений Анатольевич.
– Я и рассказываю.
В очередную ночь инструктажа и непременных утех полковник сообщил, что имеет данные. Мол, ворье (на которое жандармам глубоко наплевать, есть для того общая и Сыскная полиция) затевает ограбление Святой Софии, древнего храма, и не просто ограбление, а желают "стырить" (Иванов употребил блатное словечко) древний образ Премудрости Божией из Николаевского придела. Стоит эта икона несметных денег, но не в этом дело. ("Катенька, душа моя, утеха моя ненаглядная! Радость!- вещал Павел Александрович.
– Суть та, что политическое это выходит дело! Государь узнает - не помилует! Ссора со Священным Синодом! Со всеми ссора! И потому все разведать, разузнать и донести!"
– Я известен об этом!
– взвился Красовский.
– Прутики это! Понимаете прутики! Не дали Андрюше прутика, которого хотел, - вот и решил отомстить!
– Катя, вы рассказывайте, - предложил Мищук.
– А вы, дрожайший Николай Александрович, имейте терпение!
– Да ведь и так, спасибо Екатерине Ивановне, все сходится... вздохнул Красовский.
– Что же вы узнали?
– У Зинаиды Петровны горели глаза и щеки покрылись румянцем.
– Мы закончили с полковником Ивановым (Катя потупилась) утром рано, а уже ввечеру я заявилась к Чебряковой: "Вера, ты должна срочно сделать мне фасон подвенечного платья!" Она всполошилось - мол, кто, что, а я: "Секрет пока. Но тебе скажу первой!" Потом она говорит: "Немножко не ко времени, у меня опять гуляют". Я говорю: "Зайду в другой раз". Тогда она хватает меня за руки и тащит...
Сильные руки были у Веры Чебряковой. Словно речной буксир, втянула она Дьяконову в столовую - там за привычно роскошным столом пели, кричали и плакали, обнимаясь, знакомые Кати из воровского мира. Шла игра в "почту", все обменивались посланиями, сочиняя их на листках из записной книжки.
– А-а!
– завопил Сингаевский, вылетая навстречу.- Красавица наша заявилась! Слышь, Катерина, рассуди нас: измена поощряется?
Катя зарделась.
–
– Во, дурища...
– ласково прогромыхал Латышев.
– Да не мужу, а другу. Скажем, в деле? Убытки большие или жизни можно решиться, а?
– Тогда - другое дело, господа!
– обрадовалась Катя.
– Я поднимаю свой бокал за дружбу, верность, жертвенность!
– и осушила единым глотком.
Ворье взвыло. Кто-то рвал на себе рубаху, кто-то лез целоваться, кто-то совал крест, требуя побрататься и обменяться тельниками в связи с этим прекрасным действом.
– Тогда она...
– Рудзинский повел головой в сторону гостьи, - все и решила. Так и поступим?
Все согласно закивали, заговорили разом, перестали обращать внимание на Катю, и она незаметно выскользнула из комнаты. Когда оказалась в коридоре, по неизбывной женской невоспитанной привычке ("А кто меня без отца мог толком воспитать?") вернулась к дверям и отчетливо услышала: "Стал быть, байстрюку амба!"
– Верьте мне!
– Катя обвела присутствующих растерянным взглядом.
– Я как бы и испугалась, а с другой стороны - ну амба и амба, мне-то что? "Байстрюк"?
– спросила я себя. А что? Я знаю, кто такой этот "байстрюк"? Может, это воровская кликуха одного из них? Я им всем не мама, чтобы беспокоиться... А что я там была и с ними играла - вот, - и протянула листок с круглыми дырочками.
– Это я Петьке написала...
– "Петя Сингаевский - красивый мужчина..." - вслух прочитал Мищук. Такой же листик, господа. Такие около трупа валялись. Что это?
– Для игры разодрали Веркину записную книжку...
Все ошеломленно молчали, и Катя продолжала:
– Когда я спустилась во двор, Вера нагнала меня...
Она была не в себе, испугана, схватила за руку.
– Ты не думай, это их дела, понимаешь?
– Да ничего...
– смущенно отозвалась Катя.
– Чего ты всполошилась?
– Ладно, - обрадовалась.
– Ты приходи завтра ввечеру, раньше я не могу, занята, никого не будет, детей я к Сингаевским отправлю, мы с тобой фасон обрисуем, обсудим, ладно?
На следующий день Дьяконова явилась точно вовремя. Вера и вправду была одна, шила наволочки.
– Садись, - пригласила.
– Чаю попьем, порисуем.
Вечер провели дружно, рисунок платья получился хорошо, Вера причитала:
– Тебя, красавицу, и так всякий возьмет, пусть и приданного у тебя нет, а уж в этом платье - и подавно! Ты в нем как императрица станешь!
За болтовней и делом летел вечер, часы пробили, Катя смутилась.
– Поздно... Хоть и не так далеко до дому, а страшно.
Вера ласково улыбнулась.
– Оставайся. Только спать будем в одной кровати - Василий нынче на дежурстве.
Начали устраиваться, Кате приспичило по нужде, пришлось спуститься во двор...
– Вы меня извините за такие подробности, но дело в том, что не успела я сойти вниз, как слышу голос детский: "Тетенька, а Вера Владимировна дома ли?" - "Тебе зачем?" - "Она к завтрему обещала рубашку зашить, а то домой не могу идти, отчим изобьет!" Я ему говорю: "Вот, нашел время! Не мешай, мне по делу надобно!" - "Я наверх пойду". Слышно стало, как стучат каблуки ботинок.
Катя сидела в неудобной позе и бездумно наблюдала сквозь широкие щели, как угасает долгий весенний день. Темнело, слабый свет из окон едва высвечивал угол сарая, поленицу дров и выгнутую спину кошки на ней. Внезапно мелькнули какие-то тени, негромкий возглас раздался - не то вопрос, не то утверждение, голос был низкий, взволнованный, второй отозвался, и обе тени исчезли на лестнице. И стало тихо, так тихо, что Катя сразу позабыла, зачем пришл а, и, торопливо приведя одежду в порядок, решила немедленно вернуться в квартиру Чеберяковой.