Конь бледный еврея Бейлиса
Шрифт:
Страшное подозрение закралось в душу Евгения Анатольевича. Настолько страшное, что теперь, в эту минуту, он бы ни за что даже себе не признался. Тем не менее спросил:
– Послушай... Ты все же какую скрипку играешь в нашем оркестре? И по какой партитуре?
Покривила губками.
– Композитор у нас у всех один. И оркестр - тоже. Моя же скрипка далеко от огней рампы, Женя. Да и твоя - тоже, ты не слишком-то и обольщайся...
Вздрогнул, сел, спустив голые ноги на пол.
– И как же тебя понять?
Кинулась на шею, обняла, начала целовать яростно.
– Я люблю тебя, люблю, вот и все!
Вскрикнула, нагнулась, подняла окровавленный осколок стекла, задрала ногу - из глубокого пореза текла кровь. И тогда, намазав
– Мы теперь одной крови, Женя.
Евгений Анатольевич сидел на кровати с белым лицом, потным лбом и кровавыми губами.
– Ты похож на вампира, - сказала без усмешки.
– Женя, все зависит от тебя, постарайся понять.
...Иногда ему снился Псков, тихий город с низкорослы ми, разляпистыми церквами, казавшимися странным завершением упругих, округлых холмиков, на которых некогда возвела их рука строителя. В иных местах храмы тянулись к небу, словно стремились взлететь, здесь же, напротив, слегка назойливо, упрямо желали остаться с людьми и никогда не покидать их, дабы не забыли они своей веры. Евгений Анатольевич никому не рассказывал о своих странных религиозных озарениях - не было привычки к откровенности, да и кто бы понял? Например - удивление. Некогда Христос сказал иудеям, что храм Соломона, строившийся много десятилетий и разрушенный, воздвигнет в три дня. И те, унылые и несовершенные, хотели побить Его за кощунственные - с их точки зрения - слова. А Он искренне говорил им о храме тела Своего, о Главном храме человеческом... "Но тогда зачем такое обилие церквей? смутно вопрошал себя Евгений Анатольевич.
– Бог внутри нас есть и Царствие Божие внутри нас есть (здесь он как бы соглашался с богохульником Львом Толстым), и значит, Храм Божий, главный храм, внутри нас есть. Если Господь пребывает с нами внутри нас - для чего пребывать Ему в каменном доме, где нет ничего, кроме представления о Господе, но Самого Господа, конечно же, нет и никогда не было! Храм тела - вот, Он Сам сказал, и кто может оспорить это? И дело ли смертных человеков навязывать всем как обязательное свое представление о Боге? Откровение Благодати дается лишь живому во Христе, но не мертвому камню!"
И от этих странных мыслей становилось плохо на душе и тяжело на сердце, и заканчивались размышления всегда одним и тем же: страшными мыслями о грядущем отлучении от Церкви. Думал: "Мы, Охрана, не в состоянии удержать народ от падения в пропасть. И Церковь не может. Значит, она бессильна. И значит, Воля Господа такова: Россию - геть!" (Это украинское словцо некогда произвело на Евгения Анатольевича неизгладимое впечатление!) Ивсе же Евгений Анатольевич Евдокимов более всего был земным человеком, и поэтому главной болью его сердца была Катя - странная, противоречивая, малопонятная, но очень, очень желанная. В последние дни все чаще и чаще ночевал у нее, на Дорогожицкой, подчиняясь не столько светлому чувству любви, сколько всевозрастающему зову плоти. Благо храм святого Феодора был виден из окна и, следуя религиозному правилу, Евгений Анатольевич каждый раз после греха отправлялся туда и упоенно бил поклоны перед крестом Господним. И казалось ему: понимает Господь и, по безмерному великодушию Своему, - прощает. Но иногда слышалось Евдокимову: "Оставь блуд, ступай домой". И тогда, подчиняясь, возвращался он в гостиницу, на холостяцкое ложе.
...В этот раз лег поздно; после обильного ужина и столь же обильной выпивки тошнило, саднила голова, хотелось забыться и не думать о Кате, мальчике, всех этих проклятых делах... Стук - резкий, настойчивый, безжалостный- вырвал из сна, сердце заколотилось, будто у петуха, которого волокут на колоду: пришел последний миг. Путаясь ногами, искал тапочки, черт знает что такое - их не было; подумал: "Сладострастник чертов, конечно же, перенес их к Екатерине!", холодный пол раздражал и приводил в исступление, а стук нарастал, хрипел голос из-за дверей нервно:
– Барин, барин, да проснитесь
Евгений Анатольевич вскочил и, плюнув на тапочки (вот ведь незадача...), засеменил на цыпочках.
– Что, что такое?
– кричал сердито.
– Который теперь час?
И сразу же мыслишка - скользкая, противная: "Это не жандармы, не Охранное. Это, слава Господу, не за мной. Пока..." - последнее словцо проговорил вслух, с гадкой ухмылкой.
– Открываю, не колоти, дурак...
На пороге возвышался служащий с таинственным выражением на лице и похмельной улыбкой.
– Вы идите, тамо нервничают очень, настоятельно просили ускорить...
– Да иду, иду, дай хоть халат надеть...
Облачившись в красный шлафрок и обмотав вокруг талии пояс с кистями, Евгений Анатольевич сошел на первый этаж и, приложив ухо к трубке, взял переговорную мембрану.
– Здесь Евдокимов, с кем имею честь?
– Здеся Филиппович, эслив изволите еще помнить...- зашелестело на другой стороне. То был жандарм, невольный Катин любовник, Ананий чертов, заноза, да какая болезненная...
– Что тебе? Говори, я тебя узнал. Да не сопи ты так, черт тебя побери! Ну, что, что?!
– Мы, значит, как бы насчет жида... Этого. Ну, да ведь вы у них жили, так?
– О, болван...
– в сердцах проговорил Евдокимов.
– Где, где я жил, чтобы ты лопнул!
– Дак у этого...
– лихорадочно искал слова Ананий Филиппович. Значитца, так: завтрашний день его и возьмут! У меня все, значит. Я как бы из чистой дружбы к вам, ваше высокородие, - в трубке загудело.
Только теперь, проснувшись окончательно, понял Евгений Анатольевич, и у кого жил и кого возьмут. Медленно поднявшись по лестнице, вошел в номер и сел в кресло. Следовало все обдумать. Что ж, их (это местоимение как бы отделило от соратников; возникло ощущение, что соратники теперь вроде бы и отдельно существуют, а он, надворный советник Евдокимов, - и того отдельнее) план включен (будто штепсель в розетку - сравнение вызвало усмешку), Менделю-Менахилю с утра не поздоровится. Посадят в одиночку, чтобы сомлел и взбудоражился, а когда начнет орать по ночам и плакать беспричинно, - отправят в камеру, а там уже будет ожидать некто, улыбчивый, добрый, утешительный, влезет в душу, подскажет участливо - что и как говорить и - нету Менделя. Спекся. "Да ведь он и не виноват, это же любой стоеросовой дубине понятно! И отсюда вывод: нельзя этого всего, никак нельзя!" Вспорхнув с кресла легко и молодо, Евгений Анатольевич запрыгал по комнате, стараясь попасть в брючину (забыл от волнения, что порядочный человек надевает брюки только сидя!), пиджак застегивал на ходу, летя через две ступеньки вниз. Слава богу, извозчики у гостиницы сонно коротали ночь.
– На Лукьяновку!
– крикнул, нервно усаживаясь на скрипящем сиденье. Да поторопись, целковый получишь сверх таксы!
Через полчаса он уже барабанил в двери Бейлиса, легкомысленно забыв о собственных недавних переживаниях по поводу неделикатного стука.
Мендель открыл заспанный, слегка опухший от сладкого сна, почесывая волосатую грудь, проступавшую сквозь вырез длинной ночной руба хи, спросил, сладко зевая и прикрывая рот ладошкой:
– Погром начинается? И вы по дружбе имеете предупредить? Только говорите тише! Мои спят! А который теперь час? Ночь поди?
– Четыре часа, - отозвался Евгений Анатольевич.
– Да не держи меня на улице, зайдем и побыстрее!
– тесня хозяина, втолкнулся в прихожую.
– Да что с тобою? Проснись!
– Только тише, тише!
– Бейлис схватился за голову.- Что вы делаете, что вы делаете, Эстер не выспится, детки не выспятся, это же дурное настроение на весь день! Вы не понимаете? Ну? Так что?
Евгений Анатольевич начал рассказывать. Лицо Менделя менялось на глазах: только что покрытое здоровым румянцем, молодое, без единой морщинки, оно вдруг побелело и сморщилось, словно яблоко, слишком поздно извлеченное из печки и уже ни на что не годное.