Конь бледный еврея Бейлиса
Шрифт:
Вдруг отчетливо-отчетливо увидел лицо Кати, улыбку, глаза; стало невыносимо горько. Как же так... Ведь есть на свете любовь. Или нет? Подумал: "Надо бы все эти предметы отсюда забрать, предъявить миру. Добиться осуждения (хотя бы общественного) преступников от "сфер". Но... Но ведь бесполезно это. Красовский верно сказал. Время донкихотов миновало, прошло безвозвратно. С государственной машиной никому еще не удавалось сразиться в одиночку. А единомышленники... Поди, найди... они примкнут на мгновение и, обозначив себя на ниве общественного негодования, исчезнут без следа, как дым, как нечто нематериальное и пустое. Так всегда было в России,
Чья-то тень появилась над люком. Поднял голову - Ананий, он. За спиной - еще двое. Но не Кулябка, не Иванов - как бы те самые, без лиц.
– Я вам руку подам, вылезайте, - голос у "Анания" был другой: густой, уверенный.
– Благодарствуйте, я сам...
– Евдокимов выбрался, встал, отряхиваясь.
– Отдаю должное вашей интуиции, - произнес "Ананий" негромко.
– Мы по суете немыслимой исполнителей не проверили (что "исполнители" - так, мясники, и все), улики, стало быть, и сохранились. А когда пришли в себя план возник... Рискованный, но острый - вы охранник, поймете. Оставить все как есть и под контролем. Если наиболее ретивые юдофилы1 попытаются - мы их установим и к ногтю. Ах, Евгений Анатольевич, кто бы мог подумать... Вы и они?
– Убьете?
– Зачем... Мищука и подругу его, детишек чеберяковских - это вынужденно, согласитесь; вы ведь понимали, что, убивая, к примеру, Иоллоса и Герценштейна, как бы обязаны это сделать, их ведь ничем нельзя было остановить.
– Я не убивал...
– не то проговорил, не то прошептал Евгений Анатольевич, но "Ананий" как будто не слышал:
– А вас, любезный, остановить можно, и даже нетрудно это сделать. Вы ведь любите женщин, кофе, пирожные от Франсуа... Итак: забудьте обо всем и - прощайте.
– Но... Красовский...
– слабо сопротивлялся Евгений Анатольевич.
– С ним-то как быть?
– Да просто все...
– весело произнес Ананий.
– Красовский придет сюда, ничего не найдет - уж вы мне поверьте, и будет молчать о сем печальном эпизоде до конца своих дней. Он нам нужен как свидетель на процессе, свидетель как бы защиты, для поддержания общественного мнения...
– И сделал ручкой, словно актер, покидающий сцену с явным ощущением успеха... И Евдокимов увидел его лицо близко-близко - это было другое лицо. Белое, покойницкое, с проваленными глазами и черными, словно у клоуна, кругами, они проступили вдруг, и человек превратился в маску.
– Жалеете мальчика... Ребеночка...
– шептал Ананий, прохрустывая пальцами, - а он за нас с вами себя в жертву принес. Очищение. Через муку и боль очистим Россию. Ничего не пожалеем. И никого...
Он говорил, а Евгений Анатольевич отчетливо-отчетливо видел скользящие в тумане фигуры. Замыкающий нес на плечах мешок. Яко тати в нощи прорезали пространство, и не было у них препятствий - сквозь заборы, кустарник, овраг - будто по воздуху...
Вот и пещера.
...
– Вы не понимаете...
– вернул к действительности шелестящий голос.
– Божья матерь накрыла покровом истинно русских и помогла нам!
– С чего бы это ей, еврейке1, помогать ворам и разбойникам?
– не удержался Евдокимов.
– Убийцам, изничтожающим ее племя? Ты мразь, Ананий, или как там тебя... Пошел вон.
Но Ананий улыбнулся.
– С этих слов многие русские люди, зараженные смердящей интеллигенцией, вольнодумством, начинали сотрудничать с нами... Но позже, вняв гласу, стихали и обретали сознание, что они - от Ефета, а не от Сима. Мы еще увидимся...
– И растаял в тумане.
В
– Я, батенька, - объяснил дружелюбно, - отдаю вам свой будущий кусок хлеба: выйду в отставку и встану рядом с вами, плечом к плечу, как любят говорить наши с вами враги...
...Осенью, в конце августа, Евгений Анатольевич получил по почте раззолоченный пригласительный билет за подписью Спиридовича: бывший сотоварищ приглашал в театр, на оперу "Царь Салтан". Место предлагалось почетное, в третьем ряду партера, в билете стояло: "Спектакль дается в Высочайшем присутствии". Желание увидеть Царя возникло столь бурно и неудержимо, что на следующий день Евгений Анатольевич облачился во фрак (непременную принадлежность всех заседаний посреднической фирмы) и отправился в театр, на Фундуклеевскую. Повышенные меры охраны заметил сразу - глаз еще не утерял опытности. Подъезжали кареты, автомобили, из них выходили мужчины в роскошных мундирах и дамы в сверкающих туалетах; фраки, смокинги и простые пиджаки перемешивались в невообразимую кашу, у которой не было ни лица, ни смысла. И вдруг защемило под ложечкой: "Да ведь сбудется пророчество Красовского, сбудется..." И Государь сидел в своей ложе такой печальный...
Во втором антракте увидел премьер-министра, тот стоял у рампы и о чем-то разговаривал с публикой. Вдруг молодой человек, сидевший неподалеку, резко поднялся, выбрался в проход и, подскочив к Столыпину, выстрелил в него. Зал вздохнул и взорвался криками. На молодого человека бросилась толпа. В мгновение ока от его новехонького фрака остались лохмотья, на лице расплывались кровоподтеки, ссадины чернели, всклокоченные волосы придавали его облику нечто сатанинское...
Премьер был бледен, угасающий его взор искал Государя; он поднял руку и благословил Царя большим крестом. Публика кричала и бесновалась, требовала гимн. Труппа на сцене исполнила "Боже, Царя храни..." и опустилась на колени.
Безумие овладело Евгением Анатольевичем.
– Свершилось, свершилось!
– повторял он, рыдая, и казалось, что спала завеса и рассеялась тьма. Столыпина убили потому, что способствовал, способствовал...
Кому и чему? Да это и понятно было. Разве следовало настаивать перед Государем на свободе еврейской... Какая свобода, Господи... Да разве стоит их проклятая свобода жизни такого человека? Спасителя России? Кто теперь поможет, кто... Толпы хлынут в кровь и смерть, и кто остановит эти толпы? Никто...
Странно-то как... Он ведь прав был, Петр Аркадьевич. Прав. Он понимал: зло можно остановить не другим тяжким злом. А только милосердием. И добром. А теперь - ничего. Пустота...
Пробившись к выходу, Евгений Анатольевич увидел, как вносят безжизненное тело Столыпина в карету "скорой помощи"...
...На суде над убийцей (только из газет узнал Евгений Анатольевич, что убийца, Богров, местный житель, из богатой еврейской семьи, что его отец член Дворянского клуба, а дед - писатель) не присутствовал, не пригласили. Зато 14 сентября, во время казни, стоял в первом ряду: "Ананий" явился лично, с садистской улыбочкой.