Конь бледный еврея Бейлиса

Рябов Гелий Трофимович

– Профессор, - послышался до боли знакомый голос (это ужас, это кошмар!), - мы пригласили вас на конспиративную квартиру Охраны ввиду крайней важности предстоящего обсуждения. Вот подписка о неразглашении. Благоволите прочитать и расписаться. Формальность, конечно, но интересы государства превыше всего... Павел Александрович, прикажите подать кофий. Пирожные, надеюсь, от Франсуа?

"Да ведь это же сам Владимир Алексеевич!
– едва не закричал Евдокимов, по-детски зажимая рот обеими руками.
– Вот это пассаж..."

В каминном зале

сидели четверо. Владимир Алексеевич, Кулябка и Иванов - на диване, рядком, словно куры на насесте; напротив, слегка наискосок, - благообразный, седой, в пенсне, в черном строгом костюме человек лет шестидесяти на вид. Видно было, что в непривычной, может быть, даже невероятной для себя обстановке старается он максимально сохранить достоинство и безразличие на лице, но это плохо ему удавалось. Кулябка ободрил:

– Бог с вами, профессор, мы, право же, обыкновеннейшие люди, и всякая пакость, кою распускает про нас обостренная интеллигенция, никак действительности не соответствует!

– Да-да...
– поморщился Владимир Алексеевич, - не обращайте внимания, формальности не могут испортить добрых наших с вами взаи моотношений. Вы патриот, мы - патриоты, мы все монархисты, и мы все понимаем, что несет России революция, то есть евреи. Не так ли?

Профессор пожевал губами, он старался подавить страх, волнение, отчего бледнел на глазах, руки, сомкнутые на коленях, заметно дрожали.

– Господа... Я не желал бы быть втянутым в конкретику. У меня есть знания, у вас вопросы. Я слушаю.

– О-о, - улыбнулся Владимир Алексеевич.
– Мы не знатоки. У каждого из нас есть русское национальное ощущение опасности, вот и все. Но это совсем не значит, что мы не в состоянии обмыслить проблему...
– Вытащил за длинную цепочку часы из кармана жилета, щелкнул крышкой.
– Подарок Государя... Взглянул победно.
– Вот, я слышу их шаги!

Вошли Замысловский и Шмаков, поклонились. Замысловский приблизился к стене, что была справа от камина.

– Мне здесь удобно и я виден всем. Итак, профессор: на виске ребенка ровно тринадцать уколов. У вас есть суждение?

– Давайте поразмыслим... Резник, прежде чем убить скотину, двенадцать раз пробует нож, его остроту, его качество, а на тринадцатый - наносит разрез, убивает. Таков у евреев Закон, - с достоинством ответил профессор.

– Хорошо!
– подошел Шмаков.
– Но тогда объясните: что означет фраза "ты умрешь со словом "эхад"?

– Эхад соответствует цифре "13". В том смысле, что слово "Один", "Един", соответствует цифре "13". "Ты умрешь со словом "эхад" в равной степени правомерно и для заклания животного, и для смерти благочестивого еврея. "Шема Исроэль Адонаи эло гену, Адонаи эход". Так молится перед смертью каждый еврей, но...

– Что "но"?
– вступил Владимир Алексеевич.

– Каждый православный произносит перед смертью: "Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!" Я считаю, что это одно и то же.

– Вы "считаете"...
–

мрачно произнес Замысловский.

– Я считаю. Если угодно - "13" - это основа еврейской религии. Тут ровным счетом ничего такого.

– Мы разговариваем с вами, как с русским человеком!
– сказал Шмаков.

– Я и отвечаю вам, как истинно русский человек: без предвзятости.

Замысловский отделился от стены:

– Но ведь доказано, что евреи замешивают пасхальную мацу на крови христианских младенцев. Саратовское, Велижское дело... В истории тьма случаев!

Троицкий встал.

– Я жил среди евреев, у меня были ученики евреи. От меня ничего не скрывали. Поверьте: в мацу не то чтобы кровь - в нее пылинка попасть не должна! Если мимо места, где выпекают мацу, пройдет иноверец - маца выбрасывается, потому что становится "трефной", нечистой. Это невозможно о чем вы сказали!

– Вы только не нервничайте, профессор...
– сочувственно произнес Шмаков.
– Но, согласитесь, они называют нас "гоями", "акумами" и много еще как! Мы - чужие им...

– Можно подумать, что они вам - родные...
– хмыкнул профессор.

Шмаков сделал вид, что не замечает выходки, только усмешка мелькнула и пропала. Недобрая усмешка...

– Они говорят: "Лучшего из гоев - убей"! Это так?- напирал Замысловский.

– Это так. Но вы процитировали не все. Там еще есть: "на войне". И это объясняет многое... Впрочем, во Второзаконии, в главе Х, в стихе семнадцатом-восемнадцатом прямо сказано: "...Он любит пришельца, давая ему пищу и одежду". Это императивное указание, господа. Оно обязательно и для евреев, и для нас с вами. Ведь Бог- Един, не так ли?

– Когда евреи совершают ритуальное убийство - раввин произносит: "Ты умрешь смиренный с закрытым, молчащим ртом". Это так?
– Замысловский будто не слышал.

– Я не верю в ритуальные убийства. Что касается произнесенной вами фразы... Это образ смиренного, умирающего праведника. Еврей говорит это еврею. Раввин никогда не скажет этого христианину. Вы неверно понимаете.

– В самом деле...
– задумчиво произнес Замысловский.
– Но ведь вы, профессор, знакомы с результатами экспертизы, не так ли? Помните, у мальчика были осаднены десны, и это означает, что во время истязаний и взятия крови Ющинскому грубо зажимали рот? Спрашиваю еще раз: нет ли здесь исполнения ритуала?

– Нет. "Молчащий рот" - это образ. А зажатый - действие.

– Вы сказали, что среди евреев у вас есть родственники?

– Только добрые знакомые.

– Мне все понятно, и вопросов у меня более нет, - поклонился Замысловский с насмешливой улыбкой.

...А Евгений Анатольевич сидел в поту, привалившись к трубе, волосы сползли на лоб и смотрелись мокрой мочалкой. Надворный советник разводил руками, словно оркестром дирижировал, и что-то лепетал невнятно. Но вот взгляд сделался осмысленным, и прозвучала фраза: