Конь бледный еврея Бейлиса
Шрифт:
– Либо я дурак, а евреи очень хитры, либо все это - говна-пирога...
И вдруг таинственно зазвучал голос Замысловского, будто стихи читал или заклинание: "В книге "Зогар" сказано: кто господствует над Израилем тот господствует над миром. Все в еврейских руках, - сказано там, и подтверждается это лестницей, которую Иаков видел во сне. Они говорят: "Наше пленение будет продолжаться до тех пор, пока не прекратится владычество акумов..." Кстати: "Иаков" и "Израиль" - это одно и то же имя.
Замысловский вплотную подошел
– Вы ведь знаете: только жертвы благодарственные заменены у евреев покаянием и молитвой. Жертвы за грехи и повинности ничем не заменены, и это значит...
Троицкий молчал, лицо его напоминало маску.
– Тогда я вам скажу, - продолжал Замысловский.
– Это значит, что жертвы за грехи и повинности приносятся кровью... До сего дня приносятся. И мы это докажем!
– Нет, господа...
– Троицкий покачал головой.
– Нет. Вы только гробокопатели, не более. Вы разрываете тысячелетние могилы. В них нет ничего, кроме мертвых костей...
...А Евгений Анатольевич вдруг увидел луч света, он пробивался откуда-то сверху, и это странно было, потому что давно уже наступил вечер и стало быстро темнеть. "Что бы это значило?..
– подумал с тревожным недоумением.
– Свет... Откуда бы?" И сразу вспомнил слова, над смыслом которых никогда не задумывался: "И да вчинит вас идеже свет животный". Понял: да озарит вас свет жизни. И любви. Но не тьмы и ненависти...
Смутное томление овладело Евдокимовым. Подумал: "Мальчик..." Так уже не раз было. И в самом деле: ребенок стоял в глубине чердака, в текучем мареве у ската крыши. На нем светлела полотняная рубашка ниже колен, волосы плавно стекали по лбу и вискам. "Миленький...
– с мукой выговорил Евгений Анатольевич.
– За что же тебя... И кто?" Бездонные глаза, недрогнувшее лицо, словно вечный покой разливался по этому худенькому, бесплотному тельцу. "Да ведь так оно и есть..." - без удивления подумал и повернулся, чтобы уйти, и вдруг зазвучало внятно: "Яко первейши всех заповедей: Слыши Исраилю, Господь Бог ваш, Господь Един есть"1.
– Христос сказал...
– помраченно слетело с губ Евгения Анатольевича, Шема Исроэль, Адонаи эло гену, Адонаи эход... Аб ово1: все мы вышли из шинели...2 Все мы вышли из еврейского яйца... О Господи... Укрепи пошатнувший дух мой...
Особняк опустел, Ананий поднялся на чердак, окликнул осторожно:
– Вы тутае?
– Тутае, тутае...
– отозвался Евдокимов, выходя из-за трубы.
– Слышно ли было?
– продолжал спрашивать Ананий, и такое детское любопытство сквозило в его дрожащем голосе, что все подозрения Евгений Анатольевича разом рассеялись.
– Слышно...
– ответил, усмехнувшись.
– Спасибо тебе... Что теперь?
– А... об чем оне?
– Ананий покрылся краской, это даже в полутьме чердака заметно было.
– Об чем?
– повторил Евдокимов.
– Об том, самом, самее которого не бывает.
– Не доверяете, значит?
– с обидой произнес Ананий.
– Ладно. Я не в обиде.
– в краешке глаза искорка промелькнула - не то сожаление, не то насмешка, и все подозрения разом вернулись к Евгению Анатольевичу.
– Слушай...
– начал, прищурившись.
– Ты мне все время кажешься знакомым. Ну, будто я тебя раньше видел? Где-то?
– Вполне, - отозвался охотно, кивая.
– А как же? Человек с человеком все время встречается...
– и снова искорка.
"Ах, ты, шкворень чертов...
– раздраженно подумал Евгений Анатольевич.
– Сейчас я тебя выведу на чистую воду!"
– В чем дело?
– сдвинул брови.
– То ты - рыхлый, толстый. То собранный, даже могучий какой-то? Это как?
– А никак, ваше высокородие, - беспечно махнул ручкой.
– Это опосля прояснится, если вообче прояснится. Не станем напрягаться, всему свое время, значит...
И Евдокимов почувствовал, как где-то глубоко-глубоко внутри возникает нечто холодное и липкое. Понял: лучше не продолжать.
...Проводив надворного советника к выходу, Ананий поднялся на второй этаж, к дверям Мищука, и уверенно постучал согнутым пальцем. Потом отпер и распахнул дверь.
– Идемте...
– повелительно бросил.
– Я провожу вас в комнату Зинаиды Петровны и подожду в коридоре. Поговорите минут пять. Больше нельзя.
– А... в чем дело?
– Мищук встревожено поднялся с постели. Что-нибудь... случилось?
– Случилось. Идемте...
Шел впереди, позвякивая ключами. Мищук вышагивал напряженно, мысли в голове роились самые неподходящие: "Дать ему сейчас по голове, отобрать ключи, забрать Зину..." и, словно угадывая опасность, Ананий проговорил, не оборачиваясь и не сбиваясь с шага:
– Не стоит, Евгений Францевич. Пустое. Внизу специальные люди. Вас не выпустят. Пропадете сразу.
Спина стала мокрой.
– Что... Что значит "сразу"? Болван?
– Я не болван и, замечу, что "сразу" означает сразу. А если вы окоротитесь - то не сразу. В вашем положении "не сразу" дорогого стоит...
Не ответил, что уж тут отвечать. Сказано прозрачно-однозначно. Только вот что Зине объяснить? Между тем Ананий (или кто он там был) открыл комнату Зинаиды Петровны.
– Как я сказал: пять минут.
И, оставив Мищука наедине с узницей, закрыл дверь на два оборота и начал неторопливо прохаживаться по коридору.
– Зина... Милая, добрая...
– Слов не хватало, язык костенел, прилипая к небу.
– Мужайся.
– Как скверно на душе. Как скверно и страшно...
Она прижала кулачки к груди.
– Да неужто так плохо все? Ты пугаешь меня!
Улыбнулся вымученно.
– Я и сам испуган... Да ведь уже и поздно. Пугаться. Прости меня. Я виноват...
– Да в чем же, Господи? В чем?
– Я... Я втянул тебя. В это. И погубил. Прости. Жаль только, что так и не успел обнять тебя. Знаешь, Зина, ты всегда была единственной. Любимой. Желанной... Да ведь я пень. Дурак. Стеснялся, понимаешь? И боялся: а вдруг откажешь? Эх...