Конь Рыжий
Шрифт:
Возле крыльца зеленела трава, и мерин изо всех сил тянулся к ней. Капитан спешился и отпустил коня на поводу.
– Конь-то некормленный, – заметил протодиакон. – Ишь, как хватает травушку! Так и люди в неволе – хоть бы глоток волюшки, а ее нет, как нет! Мне вот довелось сидеть восемь месяцев в мерзостной камере, вспомнить страшно. С ворами и картежниками, и не мог я общаться с господами офицерами в других корпусах, особенно с Сергеем Сергеевичем, которого хотелось бы повидать.
– Подполковника сегодня не будет. Пройдемте ко мне в отдел. Может, я заменю вам подполковника.
Протодиакон, не уловив иронии, разразился по дороге похвальным словом:
– Большущие заслуги имеет! Хотя бы в том же девятьсот пятом году. Был у нас в губернии умный жандармский ротмистр, Головин по фамилии. Так он что придумал! Согласовал с Петербургом и создал
– Вы с этим шли к подполковнику?
– Непременно напомнил бы, да не успел. Торопился он на автомобиле на вокзал. Я и присел отдохнуть, а тут и вы подъехали, слава богу.
– Прошу вас, – сказал капитан, открывая дверь кабинета. Протодиакона надо вытрясти до конца и так, чтобы он впредь не сотрудничал с Каргаполовым. Это – опасный тип! – решил Ухоздвигов.
– Много вы раскрыли преступников через клуб?
Протодиакон, присаживаясь на стул, усмехнулся:
– Разве один клуб был у нас? Имелись девицы при заведении мадам Маньчжурской и флигель особо держали для щепетильных интеллигентов. При гарнизоне создали три клуба – два солдатских, один для офицеров. Секты были для разных верований, и мне довелось позднее быть в секте хлыстов. Мерзостная! – поморщился протодиакон. – Из одного гарнизона взято было более пятисот солдат и младших офицеров после мятежа. Советы ведь вспухли в Красноярске с рабочими дружинами; горячо было! Ох, горячо! – содрогался от воспоминаний слуга господний. – Вспухли, да лопнули, хи, хи, хи! А вы такой же бравый, Кирилл Иннокентьевич!..
Капитан сухо обрезал:
– Прошу не забываться? Я, кажется, не сотрудничал в ваших жандармских клубах!
Протодиакон невозмутимо заметил:
– В те годы вы были мальчишка – какое сотрудничество? А вот в прошлом году бывали в таком «клубе» клиентом. Где, а? Вспомните!
– Нечего вспоминать! Не терплю вранья.
– Ну, не мне врать, господин капитан, – отмахнулся протодиакон, прихорашивая козлиную бородку. – Разве не были в доме Ковригина? Это – шурин мой. А дом и был тем самым «клубом». И о том не знал даже сам Ковригин. Начальником отдела был Сергей Сергеевич. А я – глаза и уши и голова того дома. Мно-ого мы выявили субъектов через дом Ковригина, да никого не взяли: большевики оседлали! Они без рассуждений: шаг вправо, шаг влево – с богом или с чертом! Аминь!.. Вот эту твердость надо перенять у них, чтоб вырубить их самих под корешки. А вершки сами засохнут, хе, хе, хе!
Противный смех протодиакона коробил капитана, но он терпел.
– Анечку-то помните? – ввернул протодиакон, сладострастно облизнув губы. – Красавица, каких в городе поискать. Стихи писали ей, ухаживали, и мне думалось: женитесь, хотя она и была гимназисткою выпускного класса. А потом вдруг Кирилл Иннокентьевич венчается с Любовью Васильевной Шубиной! Никак того не ждал. А ведь Анечка-то – цветок, цветок!.. Непостижимая удалась красавица.
Капитан знал тщедушного шурина Ковригина, Сидора Макаровича! Таким он и был – ввинчивающимся, лезущим в душу, выпрашивающим гривенники или пятиалтынные на «шкалик», и капитан считал его просто пьянчужкой, зряшным, отпетым человеком! Ну и ну! Как тесен мир людей, если в одном доме живут люди и сволочи рядом с ними!..
– Что ж, учту ваши пожелания, Сидор Макарович, – трудно проговорил капитан, преодолевая отвращение к тщедушному и пакостному жителю земли. – Вы свободны.
– Вот и имя вспомнили! Хе, хе, хе! Молодость она с секретом – вроде забыл, или хотел забыть, а потом, пожалуйста, память выдала золотой! А главного-то я не сказал вам!
– Что еще?
– В городе Машевский остался! Казимир Францевич Машевский. Он ведь из головки большевиков! Из головки! Ежли помните, он при вас рассказывал, как жил в эмиграции, переправлял в Россию нелегальщину, знаком был с Дзержинским! Не вам говорить, кто такой Дзержинский
Голос капитана насытился железом:
– Где он? Подробнее!
Протодиакон обрадовался заинтересованностью капитана:
– В доме шурина накрыл.
– Подробнее! – завинчивал капитан; ему нужны точные данные: при каких обстоятельствах? В каком состоянии был Машевский? Один ли? И если не один, то кто с ним?
Протодиакон поднялся, одернул полы своего плаща, смахивающего на одежду странствующего капуцина, сообщил:
– Как вышел из тюрьмы, пошел в дом шурина. Да что-то подмыло: не нарвусь ли на кого? Они ведь, Ковригины с Машевским, упрятали меня в тюрьму. Ну, вернулся, пригласил из собора трапезника и двух диаконов для страховки. Часов в пять, не позднее. Калитку ограды открыл сам шурин. Ну, и с любезностями: «Ах, Сидор Макарович! Сидор Макарович!» – вроде обрадовался. А я ему: не умощай, говорю, Дмитрий Власович, не та обстановка теперь. Пришел не один – видишь? Вещи возьму. Вынеси, говорю, мое добро с верхнего этажа, а я в комнату свою забегу. Жил я в первом этаже по соседству с председателем ревтрибунала Юргенсоном. Ну, он пошел за вещами, а я сбегал в комнатушку, кинулся к тайничку под печью, где прятал тетради записей наблюдений за прошедший год. Вышел, сестра моя, Таисия Макаровна, кинулась со слезами: «Сидор! Сидор!», да остановил: спасибо, говорю, сестрица, за передачи, а в дальнейшем, Таисья, покрывать ваш дом не буду. И за десять тысяч не подкупите. А тут сошлись в ограду – невестка Ковригина с ребенком, и муж ее Василий, племянницы Прасковья и Анна, встревожены, вижу – паленым запахло. Прасковья-то хотела расположить меня, да Василий, бандюга отпетый, рявкнул: «Не смей разговаривать с жандармской сволочью! Чтоб ноги его не было!» А я вскинул глаза на веранду (помните, у них по второму этажу веранда?). И вижу – там двое прячутся. У одного фуражка со звездой. Каковы грузди в рождество Христово! У меня, правду сказать, земля поплыла из-под ног и внутри захолонуло. До того трухнул. А тут еще Анна подошла ко мне (еще краше стала, чем была; одни глазищи чего стоят! Синь поднебесная). Ну и влепила: «Радуешься, дядя, пришли твои белогвардейские бандиты? Ну, радуйся! Только помни, говорит, социалистическую революцию бандитам не задушить. У большевиков сил хватит, чтобы разделаться со всеми белогвардейскими сволочами!» Каково, а? И это Анечка?! Ну, я за вещички, и был таков!.. Бежим через мост и оглядываемся: не перестреляют ли товарищи из окон второго этажа? Пронесло, господи!
А теперь подумайте, господин капитан: что происходило в доме шурина в первые часы нашей власти? А вот что: Машевский (а это был он, я узнал) спрятал у себя кого-то из красноармейцев. Значит, жди – подпольный комитет организуют. Поезда на линии будут лететь под откос, в депо или на паровозовагоноремонтном заводе появятся ухари для саботажа и организации стачек, а там, глядишь, через мобилизованных зашлют в батареи, охранные батальоны и полки гарнизона большевиков и – за упокой, господи, рабов господних!.. Это же большевики.
Капитан вытер платком лицо, успокоил:
– До «упокой, господи» далеко, Сидор Макарович. Но сообщение ваше заслуживает серьезного внимания. Считайте, что вы сотрудничаете в моем отделе. Мои принципы – свобода и только свобода, без экстремистских вылазок монархистов или анархистов. Пусть процветает свободная торговля, кооперативные объединения, но без насилия над личностью. Без жандармской тирании!.. Для России достаточно, считаю, трехсотлетнего царствования самодержавного гнета! Или вы иначе думаете?
– Дай-то бог, если утвердится свобода, – отозвался Сидор Макарович, тут же усомнившись: – А не сжуют эту свободу большевики? У них, как я изучил, строжайшая организация. Это же военный кулак!
– Анна – большевичка?
– По моим записям в тетрадях не числится, – деловито ответил агент. – Потому, как была еще зеленая и, хи, хи, хи, влюбленная!
– В кого влюбленная?! (Нет, Кирилл ее не забыл, если кольнуло в сердце).
– К чему скромничаете, Кирилл Иннокентьевич? Она ведь грезила вашими стихами! Вы для нее были явлением Христа для души, жаждущей жизни и любви. И вдруг в сторону! Видели бы, что стало с ней! Вся семья встревожилась. Анечка, Анечка! Как бы руки на себя не наложила. Да и я глядел за нею денно и нощно; любимица моя, хотя и закружил ее этот Машевский. Ну, да не ее в том вина! С того и в Минусинск уехала учительствовать. А Прасковья, известно, большевичка. Краснее ее перец не вызревает, и тоже в когтях Машевского. В гражданском браке с ним состоит. Мерзостно!..