Конь вороной

Ропшин В.

В заднем ряду поднимается шум. Я слышу, как Каплюга вполголоса говорит:

– Чьи деньги-то? Разве не наши?.. Как в набег, так "за мной", а делиться, так и врозь табачок... Правильно, товарищи, или нет?

Каплюга - бывший матрос. Но он не "гордость и краса революции", а пьяница, разбойник и вор, я взял его в плен в Бобруйске.

– Каплюга.
– Он не отзывается, - прячется за чужие спины. Я повторяю: - Каплюга.

Он медленно, нехотя выходит из строя. Руки в карманы, шапка сдвинута на затылок. Он покачивается. Он пьян.

– Шапку долой!

– Зачем?

И так постою. Не в божьей церкви небось!..

Я сильно, с размаху, ударил его в лицо.

– Молчать! Ты украл?

Он вытирает кровь рукавом и бормочет:

– Украл?.. И не украл даже вовсе... Просто взял... Свое взял, господин полковник.

– Свое?

– Так точно, свое...

– Повесить.

Егоров и Федя подходят к нему. По-прежнему моросит надоедливый дождь.

29 июля

Меня гложет лесная тоска. Я в тюрьме. Не ветви, а узорчатая решетка. Не шелест листьев, а звон кандальных цепей. Не лагерь, а четыре голых стены. Нет, не выйти из мелового круга: Федя, Егоров, Вреде. Нет, не разорвать сомкнувшегося кольца: плети, виселицы, расстрел... "Поношение сокрушило сердце мое, и я изнемог; ждал сострадания - но нет его, утешителей, но не нахожу..." Где Ольга? Что с нею?

30 июля

Собирайтесь, девки, все,

Я нашел трубу в овсе...

Труба лыса, без волос,

Обсосала весь овес...

Федя полулежит на траве и пробует гармонику-тальянку. Он в бриджах и хромовых сапогах.

– Федя.

Он вскакивает.

– Слушаю, господин полковник.

– Успокоились?

– А то как же?.. Вот выпороть бы еще Титова да Хведощеню, так и совсем бы за ум взялись...

– Они воровали тоже?

– Никак нет... А все-таки... На всякий пожарный случай.
– Он гладит Каштанку. Каштанка, играя, старается укусить ему палец. Федя смеется: - У, беззубая... У, животина... А с нашим братом, господин полковник, иначе нельзя. Учить нас надо. Малохольный мы, господин полковник, народ... Только о себе и мечтаем.

31 июля

Вреде и Иван Лукич помирились. Они больше не спорят: каждый думает, что он прав. Но Иван Лукич "шутильник", по выражению Феди. За обедом он говорит:

– Значит, ваше благородие, вы теперь спец?

– Я спец?.. По какой это части?

– По дамской.

Вреде краснеет.

– Что вы хотите этим сказать?

– А вот, Грушенька эта... В розовой кофте... Жанна д'Арк из Столбцов... "Узнаю коней ретивых..." Как сказал господин поэт, Александр Пушкин.

Вреде опускает глаза в тарелку. Мне жаль его. Я заметил: ему нравится Груша. Но он застенчив. Он не смеет к ней подойти. Он не знает, что и как ей сказать. Он барин... Может быть, она действительно кажется ему Жанной д'Арк?

Федя подает на подносе час. Поднос старинный, серебряный, с чернью. Его "покупил" в одном из "совхозов" покойный Каплюга. Иван Лукич продолжает:

– А вы бы конфеток ей поднесли, сладких, дворянских, от Абрикосова или Сиу. Или вот духов от Брокара... И вообразили бы, что она не мужичка, а вдруг княгиня или, по крайней мере, генеральская дочь...

– Аграфена Степановна?
– щурит Федя единственный глаз.
–

Да если ее нарядить, так ведь она всех княгинь за пояс заткнет, так ведь она первой красавицей будет... Не девка, а настоящий бутон, господин поручик.

Аграфена Степановна... Груша... Я ее не люблю. Но делиться ею не буду ни с кем.

1 августа

Груша ночью прокралась ко мне. Она обнимает меня и шепчет:

– Слава богу, погубил ты их, проклятых бесов. Только боязно: вернутся обратно...

Да, вернутся обратно. Да, сожгут Столбцы и не оставят камня на камне. "Каратели" усмиряют повсюду. Уже киргизы хозяйничают под Духовщиной. Уже китайцы расстреливают в Можарах. Уже "работает" в Сычевке "Чека". Что делать?

– Возьми ты меня, Христа ради, с собою...

– Куда?

– Куда хочешь... В Москву.

Опять Москва. Опять ни тени смущения. Опять нерассуждающая уверенность в своих, - в моих - силах. Но вот лицо ее потемнело:

– А та... А барыня... Где живет?

– В Москве.

– В Москве...

Она плачет. Льются женские, обильные, слезы.

Мне скучно. Я говорю:

– Груша, а Вреде?

– Офицерик-то, баринок-то этот?.. Мало их, что ли? Липнут, точно мухи на мед. Для баловства они это, стоялые жеребцы...

Я знаю: она целиком со мною. Но что я могу? Ведь, может быть, завтра не будет Груши, не будет меня... Я целую ее. От нее пахнет сеном.

2 августа

Иван Лукич - фабричное производство. Таких, как он, Россия ежедневно штампует десятки. Но он не нашего штампа. Мы выросли в парниках, в тюрьме или в "вишневом саду". Для нас книга была откровением. Мы знали Ницше, но не умели отличить озимых от яровых; "спасали" народ, но судили о нем по московским "Ванькам"; "готовили" революцию, но брезгливо отворачивались от крови. Мы были барами, народолюбцами из дворян. Нас сменили новые люди. Они "мечтают" единственно о себе.

Вечер. Теплится восковая свеча. Иван Лукич ночует сегодня в палатке. Он зевает, потом говорит:

– Хутор куплю, заведу голландских коров, лен посею... И женюсь на богатой.

– Да ведь вас сперва на "сосиски"...

– Не беспокойтесь. Я их рыбье слово знаю... Почему я от них ушел? Очень просто. Мне все равно: Совнарком, Советы, Учредительное собрание или даже пусть черт собачий... Но я работать хочу. Понимаете, для себя хочу, а не для барских затей или для социализации дурацкой. Ну, а при коммуне разве это возможно? Зубри книжонки, пой "это будет последний..." да "товарищам" взятки давай. Вот когда мужик одолеет, то будет порядок. Мне нужен порядок: я за собственность. А где собственность, там должен быть и закон.

– А вы собственник?

– Нет. Но буду... Покойной ночи. Приятного сна.

Он тушит свечу и отворачивается к стене - к брезенту. Ему нужен порядок. Поэтому он "бандит". Он за собственность. Поэтому он был коммунистом... А Россия? Россия - "прикраса"... Не счастливее, не богаче ли я его?

3 августа

Я иду проселком, между полями. Еще не скошена рожь, еще алеют красные маки, и в янтарных колосьях прячутся синие звездочки, васильки. Полдень. Сладкой горечью пахнет полынь.