Конан и дар Митры
Шрифт:
– Лучше бы ты пил розовое, - грустно заметил он.
– Ну, иди к себе; девушка принесет то, что ты хочешь.
Киммериец последовал этому совету и принялся с аппетитом доедать петушков. За время, проведенное в пещере наставника, он совсем отвык от мясного, и сейчас наслаждался сочной поджаристой птицей, перемалывая ее вместе с костями. По его подбородку стекал сок, губы блестели от жира; покончив с петухами, он обтер рот лепешкой и сыто рыгнул. Пора бы и запить, промелькнуло в голове.
Черноглазая служанка уже спешила к нему, придерживая кувшин на крутом бедре. Но то ли она выбрала
– Эй, Харра! Куда твоя девка тащила это вино?
– воин поднялся и, не выпуская из рук кувшина, подошел к толстому кабатчику. Тот покраснел и затрясся.
– Помилуй, господин мой, вам и несла! На ваши столы!
– На наши столы?
– колесничий мрачно уставился на хозяина.
– А я так думаю, ты врешь, Харра! Вон к тому оборванцу неслась твоя девка, да мы ее поймали!
– он метнул яростный взгляд на Конана, объедавшего гроздь винограда.
– Ты что же, Харра, привечаешь теперь любого бродягу? Любого ублюдка, что заглянет в твой грязный кабак?
– Но он заплатил...
– пролепетал хозяин. Воины приумолкли, с любопытством поглядывая то на толстяка, то на Конана; даже девушка перестала визжать, съежившись от страха.
– Если и заплатил, то ворованными деньгами, клянусь бородой Лучезарного! И тебе, Харра, полагалось вызвать стражей или обратиться к нам, а не поить бродягу и вора лучшим вином Дамаста!
Конан встал и в три шага приблизился к стойке.
– Случалось мне водить компанию с бродягами и ворами, но ты, солдат, будешь погнуснее их!
– Голос киммерийца был негромок, но полон угрозы. Ну-ка, отдай мне кувшин! В конце концов, я заплатил за это вино... А ты, он повернулся к воину, обнимавшему черноглазку, - отпусти девушку! И побыстрее, отродье Нергала!
Наступила тревожная тишина. Колесничие разглядывали Конана с тем брезгливым пренебрежением, которое солдаты, мнящие себя непобедимыми, питают к остальным представителям рода человеческого. Конечно, этот бродяга выглядел настоящим великаном, и над плечами у него торчали рукояти мечей, но он был один! Может ли одиночка бросить вызов двадцати воинам? И может ли он владеть оружием так, как люди благородного сословия, привыкшие к нему с детства?
Наконец солдат у стойки нарушил молчание.
– Ты хочешь вина, оборванец? Клянусь светом Матраэля, ты его получишь! И добрый удар по шее в придачу - вместо девки!
Он швырнул в лицо Конану кувшин и, прыгнув к скамье, ухватился за меч. Руки киммерийца взлетели вверх, глиняный сосуд наткнулся на подставленные ладони и, словно упругий мяч, отскочил к столам, странным образом перевернувшись в воздухе и пролив багряный дождь на воина, уже обнажившего клинок. Потом кувшин свалился на землю, брызнув фонтаном осколков.
– С тебя две серебряные монеты, парень, - сказал Конан задиристому солдату, застывшему с мечом в руке.
– Ты разлил мое вино.
– Две монеты?!
– взревел колесничий.
–
Он ринулся вперед с занесенным клинком, явно собираясь рассечь обидчика напополам. Остальные воины зашумели и начали подниматься, разбирая оружие; каждый спешил проучить наглого бродягу, если не мечом, так древком копья. Служанка с воплями бросилась к хозяину; тот, предвидя драку и смертоубийство, вместе с поваром скорчился за бочками.
Конан отбил первый выпад, не вытаскивая своих мечей; просто подставил ладонь под лезвие, одновременно пнув солдата ногой в живот. Может быть, тем бы дело и кончилось - синяками да ссадинами, а не большой кровью; он мог расправиться с двумя десятками воинов светлейшего дуона голыми руками, обломать древки копий об их ребра, а шлемы и кольчуги сплавить в бесформенный ком металла. Но тут свистнула стрела, прочертив алую царапину на его плече, и Конан пришел в ярость.
На него напали - значит, он был в своем праве! Он помнил об этом, несмотря на багровый туман бешенства, кружившийся в голове; и еще он помнил о Фарале, Сером Страннике, уложившем некогда шестерых пиратов на прибрежный песок моря Вилайет. Фарал убил, обороняясь, не нарушив обет; и он, Конан, сейчас сделает то же самое... Перебьет этих шакалов, отправит к их гнусным богам!
Они навалились на него толпой, и каждый тянул руки с мечом, копьем или секирой, норовил ткнуть острием, полоснуть лезвием, ударить под ключицу, в горло или в пах; они и в самом деле казались стаей хищников черные завитые бороды угрожающе выставлены вперед, крепкие зубы оскалены, щеки багровеют краской гнева, из глоток рвется яростный рев. Один из них, скорчившись, держась за живот, валялся у ног пришлого оборванца, наглеца, посмевшего оскорбить и ударить колесничего! Расплатой за это могла стать лишь смерть - или такая мука, которая страшнее смерти.
Клинки Конана свистнули дважды, и четыре обезглавленных тела покатились по земле. Он врезался в толпу нападавших, расшвыривая их локтями и ударами тяжелых сандалий, слыша хруст костей, сдавленные вопли, стоны и нетерпеливое рычанье тех, кто был позади, кто не успел отведать ни клинка его, ни кулака. О, как легко и сладостно было убивать! Как просто совсем не так, как раньше! Время будто остановилось; тела врагов, их руки и поднятое оружие застыли, замерли, не в силах шевельнуться, нанести удар, отразить гибельный выпад... А он бил и бил - со всей мощью, дарованной небом, играя своими стремительными клинками, что испускали голубые сполохи! Он бил - и кровь фонтаном взлетала вверх, падали чернобородые воины, царапая скрюченными пальцами землю, закатывались яростные глаза, и гневный багрянец щек сменялся смертельной бледностью...
Когда колесничих осталось не больше половины, они словно прозрели. Вокруг валялись трупы их товарищей - с отсеченными головами или разрубленные чудовищным ударом от плеча до паха; кровь покрывала землю, столы и скамьи, ее алые струйки тянулись среди мисок и разбитых кувшинов, смешиваясь с вином; оружие, выщербленное и погнутое, превратилось в бесполезный хлам. И эти жалкие мечи и копья не могли защитить от грозного гиганта, что надвигался на кучку солдат словно смерч на песчаные барханы!