Конан и дар Митры
Шрифт:
Журчащий смех Рины прервал киммерийца.
– Разве ты бессловесный? По-моему, ты очень складно говоришь. И память твоя, и разум - все при тебе!
– При мне, это верно, - лицо Конана исказилось угрюмой гримасой. Вот они!
Выдернув из-за пояса бронзовый сосуд, он яростно потряс им в воздухе, потом обратил взор на запад. Солнце садилось; кровавые сполохи играли в небесах, озаряя алым и розовым вершины барханов, протягивая красные пальцы лучей к огромной горе, выплескивая на ее склоны водопады багрового света. Вулкан будто бы ожил - по каменной его броне скользили быстрые тени, наливались огнем, стремительно спадали к подножию, словно призрачные потоки лавы, что жаждут затопить и зеленеющий на нижней террасе сад, и плоскую песчаную равнину, и весь остальной мир. Воистину, он был не слишком велик по сравнению с этим небесным
Алый диск коснулся горизонта, и Конан, обняв девушку за плечи, легонько подтолкнул к пещере.
– Иди, Рина! Мне надо глотнуть каплю рассудка и занюхать ее ароматами минувшего... Такой смесью, моя красавица, лучше наслаждаться в одиночестве.
Глаза девушки расширились, затем, послушно кивнув, она шагнула к темному проходу под высокой стрельчатой аркой. Киммериец повернулся к ней спиной, поднес маленькую бронзовую флягу к лицу и выдернул пробку из каменного дуба. Острый и свежий запах коснулся его ноздрей.
Прошло несколько дней - может быть, шесть или семь. Конан не считал их; время текло мимо него, отмеряемое не восходами и закатами солнца, но ароматом арсайи и негромким шуршанием порошка в бронзовом сосуде. Драгоценное зелье убывало, но едва заметно - что, впрочем, не являлось поводом для излишнего оптимизма; разумеется, киммериец понимал, что на всю оставшуюся жизнь арсайи ему не хватит.
Слова Учителя не выходили у него из головы. "Бог забрал твою душу, а затем вернул ее на время - для того, чтобы ты мог совершить подвиг искупления..." - так сказал старец. Все было обозначено очень точно: бог и в самом деле похитил его человеческую сущность, поместив ее в маленькую флягу из позеленевшей бронзы. Теперь Конан был словно разделен напополам его могучее тело как и прежде требовало пищи и сна, нуждалось в отдыхе и движении, но разум, руководивший этой грудой мускулистой плоти и крепких костей, существовал отдельно от нее. Заключенный в бронзовый сосудик, он сжимался в ужасе перед грядущей судьбой, перед беспамятным и бессловесным существованием зверя, раба, покорного мановению хозяйской руки.
Эта ситуация казалась безвыходной. Смерть сама по себе не страшила Конана; он с радостью принял бы ее в бою, отправившись к великому Крому, Владыке Могильных Курганов, как то и положено всякому киммерийскому воину. Но сейчас перед ним пугающим призраком маячил совсем другой исход превращение в тупую и безмозглую скотину, не сознающую ни имени своего, ни позора. Это было бы нестерпимым! С другой стороны, он не собирался накладывать на себя руки, ибо подобное решение, такой уход из жизни означал явный проигрыш. Он жаждал действия, схватки, борьбы! Но с кем и где? Сие оставалось пока неведомым, и тут он мог полагаться лишь на Учителя. "Бог забрал твою душу", - сказал старец. Но потом добавил: "Сохраняй спокойствие и не теряй надежды. Митра испытывает тебя!" Что ж, он мог только рассчитывать, что это испытание завершится раньше, чем иссякнет запас чудодейственного вендийского порошка, возвращавший ему человеческую сущность...
Что касается наставника, то поведение его изумляло Конана. Казалось, внешне покорствуя богу, старец на самом деле принял его сторону - и это было удивительно и непостижимо. Он, Конан из Киммерии, стал клятвопреступником, однако Учитель не проклял его, не изгнал с позором, не бросил беспомощным и одиноким перед гневом Пресветлого! Наоборот, старец пытался помочь ему, подбодрить и направить, словно в споре с всесильным божеством последнее слово истины оставалось за преступившим обет человеком. Казалось, наставник знал о чем-то неведомом самому Конану, о том, что случится в грядущем и искупит все прошлые, настоящие и будущие грехи; он словно бы провидел некие деяния, величественные и благотворные, которые будут свершены его опальным учеником.
Подобные тонкие мотивы были недоступны разуму киммерийца; он лишь удивлялся, что Учитель не изливает на него чашу гнева. Правда, старик был мрачен и поначалу встретил его не слишком приветливо; зато потом... Сохраняй спокойствие и не теряй надежды! Поразмысли и приведи душу свою к миру! Конан понимал, что такие советы не даются людям, к чьей судьбе испытываешь полное безразличие.
Итак, он сохранял внешнее спокойствие и не терял надежды - ибо что еще ему оставалось?
– но мира не было в его душе. Иногда ему вспоминались речи наставника о Великом Равновесии между добром и
Его угрюмая задумчивость росла изо дня в день - по мере того, как старец, проводивший ночное время в своем саду, возвращался утром и, в ответ на вопросительные взоры Конана, отрицательно покачивал головой. Митра не спешил выносить приговор - или Учитель не мог расслышать его слово? Вряд ли, думал Конан. По его мнению, у бога была достаточно крепкая глотка, чтобы глас его дошел туда, куда нужно.
Чтобы убить время и избавиться от тягостных мыслей, киммериец попробовал занять себя домашним хозяйством. Однако тут царила Рина, новая Ученица, и успевала она абсолютно все - и готовить похлебку, и печь лепешки, и заниматься с наставником. Через день-другой Конан обратил внимание, что пламя в очаге все еще разжигает сам Учитель - вероятно, Рина пока не овладела подобным искусством. Это удивило киммерийца, ибо он чувствовал, что девушка уже умеет накапливать Силу и использовать ее. Тело Рины было крепким, литым, движения - легкими и грациозными; она отличалась редкой неутомимостью и могла от восхода до заката трудиться на учебной арене, то надолго замирая в самых невообразимых позах, то танцующим стремительным шагом проскальзывая по дорожке из бревен или над ямой с пылающими углями. Этот последний фокус Конан уже не сумел бы повторить; Сила оставила его, и теперь плоть киммерийца была столь же беззащитна перед огнем, как и прежде.
Иногда они с Риной вели долгие беседы - ближе к вечеру, когда Учитель спускался в сад и сумерки начинали окутывать склон вулкана. Конан, погруженный в свои думы, не пытался выяснить, откуда девушка пришла в обитель старца и что она делала раньше; Рина же лишь однажды проговорилась, что жила у моря, в каком-то рыбачьем селении на берегах Вилайета. Она больше предпочитала спрашивать и слушать, чем говорить о себе, и постепенно Конан поведал ей свою историю. Вернее, одну из многих историй, которые он мог бы рассказать - ту, что второй раз привела его к Учителю.
Это были странные беседы. Они сидели на каменной скамье под дубом, касаясь друг друга плечами, и Конан, вдыхая чистый аромат девичьего тела, ронял слово или фразу; Рина отвечала, покачивая головкой в ореоле пушистых волос, потом спрашивала, наклонившись вперед и заглядывая киммерийцу в глаза. Ее интересовало все: где и когда он встречался с другими Учениками, как пересек пустыню, добираясь к наставнику, чему учился, что приобрел и как использовал приобретенное. О последнем Конан говорил мало и неохотно; лицо умирающего солдата, чернобородое, с оскаленными в смертной муке зубами, нередко преследовало его во сне мрачным напоминанием о свершенном.
Впрочем, Рина сама старалась избегать неприятных киммерийцу тем - не то в силу врожденного такта, не то чувствуя его настроение. Более же всего она любопытствовала насчет Маленького Брата. Не суровый Фарал, победитель стигийского колдуна, и не доблестный Рагар, усмиривший огненных демонов Кардала, пленяли ее воображение, а этот веселый невысокий бритунец, с которым Конан встретился на степной дороге много лет назад. Он не умел испускать молнии, не мог закутаться в непроницаемый плащ, сотканный из нитей Силы, не метал огненные копья, прожигающие камень и песок - и потому, быть может, казался Рине более близким, чем грозные бойцы вроде Серого Странника или Утеса. Снова и снова она выпытывала у Конана все подробности тех давних событий, тихонько посмеиваясь, когда он скупыми фразами повествовал о схватках с офирскими разбойниками, о славной битве на перевале, о звонких колокольчиках и хитроумных проволоках, о потоках пылающей браги, что пролились с небес на жуткого стража Адр-Кауна. Случалось, рассказывая об этом, Конан словно бы воочию ощущал целительное присутствие малыша-бритунца, прислушивался к его быстрому веселому говорку, и начинал улыбаться сам. Кром, - думал он в такие мгновенья, этот парень в самом деле умел влезать в душу! Даже переселяться от одной души к другой, как сейчас от Конана к Рине...