Концентрация смерти
Шрифт:
– Каждый по-своему понимает качественную заточку, – вставил Фролов.
– Показываю, – Кузьмин взял с верстака сапожный нож с деревянной ручкой.
Лезвие было довольно острое. Анатолий Аверьянович пару раз ударил по нему молотком, сделав зазубрины.
– Вот хреновый нож, – показал он лезвие. – А теперь приводим его в рабочее состояние.
Кузьмин стал за наждак. Электричество в барак и мастерскую не было подведено. Точильный станок на деревянной раме приводился в действие педалью. Загудел наждак, из-под ножа полетели
– Чтобы вот так, а не иначе, – сказал он, выставил большой палец, положил плашмя лезвие на ноготь и медленно стал опускать руку, придерживая нож двумя пальцами за самый конец черенка.
Остро отточенное лезвие под собственным весом врезалось немного в ноготь и держалось на нем, даже оказавшись в вертикальном положении.
– Всем понятно? – обвел пленных взглядом Кузьмин.
– Какие уж тут вопросы? – отозвался Прохоров.
– Кто умеет на токарном станке по дереву работать? – спросил Анатолий Аверьянович.
Таких среди пленных не оказалось, но для Кузьмина, чувствовалось, не существует неразрешимых проблем.
– Значит, один из вас вернется на прежнее место, мне тут дармоеды не нужны. Найду специалиста.
– Ну, я могу, – вышел вперед Прохоров. – Я столярную ремеслуху окончил. Правда, по специальности не работал. Сразу в летное подался.
– Покажи умение.
– Что выточить?
– Ручку для напильника, большего от тебя тут не потребуется.
Токарный станок тоже приводился в действие педалью. Михаил отцентровал брусок-заготовку. Из-под резца поползла желтая стружка. Прохоров с заданием справился, он выточил не просто ручку для напильника, а сделал ее мастерски, нарезав аккуратные желобки, чтобы та лучше ложилась в руку и не скользила.
Кузьмин оценил работу, похвалил, после чего забросил готовую ручку в погашенный горн.
– Больше так никогда не делай. Немцы увидят, заставят все ручки так точить. Отлынивать не надо, но и лишнюю работу себе искать – тоже. Эстеты мне здесь не нужны.
– Понял, но только меня завтра в другой лагерь переводят, – Михаил еще теплил надежду, что его смогут оставить по производственной необходимости.
– Тут я ничего не могу сделать. Не повезло тебе. Вот и все, что могу сказать. Сегодня поработай, а завтра я человека подыщу. Итак, четверть часа на обустройство, и все за работу.
Ближе к вечеру стало окончательно понятно, что копать ночью не удастся. Пленные знакомились, заводили разговоры, чувствовалось, что это продолжится и после отбоя, люди на новом месте сразу не заснут. Значит, в мастерскую незамеченными прокрасться не удастся. Михаил мрачнел с каждой минутой, нервничал и Фролов.
– Твой план хорош, но сам видишь… – шепнул Илья Михаилу.
– Теперь вижу, – пришлось согласиться Прохорову. – Давай остальным откроемся. Убежим все вместе, – предложил
– Среди новичков наверняка стукач есть. В каждом бараке такой существует.
– Придушить можно.
– А ты знаешь, кто именно?
– Неужели выхода нет?
Фролов задумался.
– Есть один вариант, – проговорил он, глядя мимо Прохорова. – Но только он и крематорием окончиться может. Тут еще бабушка надвое сказала.
– Я на все готов.
– Если найду, получится. – Больше ничего не объясняя, Фролов вышел из барака.
Объявился он только на вечерней перекличке, перед самым отбоем. Михаил уже исходил от нетерпения.
– Нашел, – только и успел прошептать Фролов, началась перекличка, и пришлось замолчать.
Уже в бараке Фролов сунул Прохорову плотно смятую пригоршню каких-то листьев.
– Спрячь пока.
– Что это?
– Трава такая – сенна. Еле нашел, у самой колючки росла. На рассвете разжуй ее хорошенько и проглоти, – шептал Фролов. – Мой отец ею свиней лечил. Слабительное убойной силы. Так скрутит, что распрямиться не сможешь.
– А не сдохну я от твоей отравы?
– Вообще-то ее сушеной заваривать надо и отвар пить. Так что не знаю.
На нарах шептались пленные. Кто-то рассказывал о своей довоенной жизни, кто-то – про то, как попал в плен. Спать никто пока не собирался. Так что на перешептывание Прохорова с Фроловым никто особого внимания не обращал.
Лишь только Кузьмин, как и положено начальнику, панибратских знакомств не заводил, храпел за своей цветастой занавеской.
– Может случиться и так, что тебя немцы прямехонько в крематорий отправят. Не любят они больных, – напутствовал на ночь глядя Михаила Илья.
До рассвета Прохоров не спал, нюхал траву. Ничего особого в запахе не было, немного пряный, словно туда добавили чуть-чуть смолы. Прожектор мерно проходился по окнам. Невыносимо было осознавать, что подкоп совсем близко, но попасть в него сейчас невозможно. Наконец, за окнами занялся новый день. Розоватый свет вполз в барак, заиграл солнечным зайчиком на занавеске.
– Пора, – решил Михаил.
Он запихнул лист в рот, разжевал его. Горький, вяжущий, язык еле ворочался.
«А кто тебе сказал, что будет легко?» – подумал Прохоров и с усилием сглотнул.
Он прислушался к ощущениям. Пока в организме ничего особого не происходило. Еще один лист захрустел на зубах, превращаясь в кашицу. Понемногу стало сводить живот. Михаил дожевал последний лист, сглотнул. Вытер рукавом зеленую пену, выступившую на губах. Он пролежал еще минут пять, не больше, и почувствовал, что его буквально выкручивает. Даже не одевшись, он бросился вон из барака. Благо, вот уже три месяца, как двери на ночь охрана снаружи не закрывала. Так распорядился комендант после того, как ночью в бараке живьем сгорело пятьсот пленных, так и не сумевших выбраться из огня из-за запертой снаружи двери.