Концерт по заявкам (Повести и рассказы)

Уварова Людмила Захаровна

Она опять не произнесла ни слова, он продолжал:

— Я хочу, чтобы у тебя роль получилась глубинной, не плоской, не однозначной, как теперь, а то теперь ты очень походишь на девушку с плаката…

— Раньше ты так не думал, — сказала Вероника.

— Не видел, — признался Полукаров. — Я был, если хочешь знать, опьянен немного…

— Чем же?

— Хотя бы тем, что меня признали, что моя пьеса понравилась, что все то, что я сочинил, вдруг окажется на сцене, под сотнями глаз…

— Я бы хотела, чтобы ты не трогал мою роль, — сказала

Вероника. — Я привыкла к ней, мне она нравится в таком виде.

— Нет, — ответил Полукаров. Строгая, раньше не виденная ею складочка залегла между его бровями, отчего лицо Полукарова вдруг стало казаться старше, угрюмее. — Нет, не проси, родная, не могу!

— Никак не можешь? — переспросила Вероника.

— Да, не могу, это было бы изменой самому себе, своим принципам, своим взглядам.

Она молча, как бы рассеянно смотрела в окно, потом перевела взгляд на него, спросила:

— Скажи правду, может быть, ты хотел бы другую актрису?

— Какую другую актрису? — не понял Полукаров.

— Может быть, ты хотел бы, чтобы играла не я, а кто-то другой?

— Перестань, — оборвал он ее. — Как не совестно? Неужели тебе в голову могла прийти такая мысль?

— Могла, — ответила Вероника. И, не слушая больше того, что он говорил, вышла из комнаты.

Прошло немногим более двух месяцев. За это время Полукаров основательно поработал над пьесой и сдал ее в театр с сознанием сравнительно хорошо выполненного долга.

Иван Ермолаевич первый прочитал пьесу, рано утром позвонил ему:

— Голуба моя, да это же, если хотите, совсем другая пьеса!

— Ну, я бы не сказал, что другая, — ответил Полукаров. — Сюжет-то остался тот же!

— Это так, — согласился Иван Ермолаевич. — Что есть, то есть, но действующие лица совершенно неузнаваемы…

— Вам нравится? — напрямик спросил Полукаров.

Иван Ермолаевич помедлил, прежде чем ответить:

— Профессионально, возможно, и более отточено, все пригнано так, как следует, но первый вариант был, как бы вам сказать… — Он замялся в поисках нужного слова: — Он был более непосредственный, а потому и казался натуральнее, естественней, органичней…

— А мне нравится этот вариант куда больше, — не уступал Полукаров.

Неожиданно Иван Ермолаевич сказал миролюбиво:

— Быть по-вашему…

— Ну что ж, — сказал Полукаров. — По-моему так по-моему.

Он невольно дивился самому себе, никогда раньше он бы не мог разрешить себе разговаривать с главным режиссером театра в таком тоне. Что же произошло с ним? Почему он стал такой? Ведь тогда, до войны, когда он впервые пришел в театр, он благоговейно прислушивался к каждому слову старого режиссера, а о том, чтобы поспорить с ним, возразить ему, не согласиться, об этом не могло быть и речи, Если бы, скажем, он, Полукаров, получил за эти годы широкое признание, если бы познал шумный успех, тогда еще можно было бы понять его самоуверенность и твердость.

«Просто я стал старше, опытнее,

хладнокровнее, — подумал Полукаров, подумал о самом себе отстраненно, беспристрастно, словно о ком-то постороннем. — И потом произошла некоторая переоценка ценностей, когда-то, немыслимо давно, до войны, мне казалось, поставить пьесу в театре — это предел мечтаний, счастье, самое что ни на есть, а теперь, став старше на целую войну, я вдруг осознал, что счастье в другом, в чем-то, не всегда понятном, но в другом…»

И еще он подумал: «Старше на целую войну» — это хорошо, надо бы записать».

Но тут же что-то отвлекло его, и он позабыл записать.

В тот же вечер Полукаров сказал Веронике, что сдал в театр новый вариант.

— Знаю, — отозвалась она. — Ермолаич объявил, завтра — читка.

— Интересно, как тебе покажется второй вариант? — спросил Полукаров.

Она промолчала, как не слышала. И он не стал больше допытываться.

Читка была не на следующий вечер, а спустя два дня. Полукаров задержался в редакции, срочное задание, не мог прийти; поздно вечером Вероника, вернувшись из театра, сказала:

— Все прошло хорошо, актеры приняли твой вариант.

Она произнесла эти слова спокойно, почти бесстрастно, ему показалось, что именно ей пьеса не понравилась, именно ей. И он спросил ее:

— А как тебе?

Она пожала плечами:

— Не знаю…

— И все-таки, — настаивал он, — скажи, как тебе, понравилось?

Она снова повторила:

— Не знаю… — Потом подумала, сказала: — По-моему, первый был как-то живее…

— Это тебе кажется, — сказал он.

Она не стала спорить:

— Возможно.

Он сказал полушутя:

— К тому же, думаю, тебе просто неохота учить новые слова, их там немало во втором варианте…

Как бы нехотя она улыбнулась:

— Уж ты скажешь…

День премьеры приближался, была объявлена генеральная; Полукаров почти не видел Вероники, она уходила на репетиции рано утром, а когда он являлся из редакции домой, уже спала крепким сном.

Однако утром он все-таки ухитрялся встать раньше нее, приготовить ей завтрак под осуждающим взором сердитой соседки, тщательно устанавливал на подносе чашку, молочник, сковороду с яичницей, нарезал батон тонкими ломтиками, так любила Вероника, и нес все это в комнату, где Вероника, уже причесанная, одетая, сидела у зеркала, привычно внимательно разглядывая свое лицо.

Она принимала его заботы как должное, не спорила с ним, не подшучивала, но как-то сказала:

— Ты меня вконец избалуешь. Так не годится.

— Почему? — спросил он.

— А вдруг случится так, что мы не будем вместе и кто-то другой не будет меня так баловать, каково мне будет?

— А мы всегда будем вместе, — ответил Полукаров, старательно улыбаясь, чтобы она не поняла, как вдруг резко и больно отозвались в душе эти ее слова.

Вероника переспросила:

— Всегда? Ты уверен, что мы будем всегда?