Концерт по заявкам (Повести и рассказы)
Шрифт:
Внезапно рано утром позвонил Иван Ермолаевич, сказал:
— Голуба моя, наконец-то на следующей неделе начинаем репетировать вашу пьесу.
Полукаров от неожиданности поперхнулся, спросил:
— Правда? В самом деле?
— В самом наинастоящем, — ответил Иван Ермолаевич.
Полукаров, едва положив трубку, ринулся из коридора в комнату:
— Вероничка, родная! Начинаются репетиции моей пьесы!
Вероника сидела у зеркала, вдумчиво оглядывала свое лицо, она уже собиралась в театр. Сказала, не поворачивая
— А я знаю.
— Как знаешь? — не понял Полукаров. — Откуда?
— Ермолаич еще вчера объявил.
— Объявил?
— Ну да, сказал, что возобновятся репетиции, в новом году — премьера.
Полукаров долго молчал, глядя на лицо Вероники в зеркале. Потом спросил, не отводя от нее глаз:
— Почему же ты еще вчера не сказала мне?
Вспомнил: вчера, как и обычно, он встречал Веронику, и они шли вечерними улицами, говорили о чем-то малозначительном, он уже успел позабыть о чем. Пришли домой, пили чай, Вероника снова повторяла свою роль Лидии в «Бешеных деньгах».
И еще он подумал: в последнее время она все больше молчит, как бы отстраняясь от него.
Никогда раньше эта мысль не приходила ему, а если и приходила, он гнал ее от себя.
— Представь, забыла, — устало произнесла Вероника. — Это что, преступление?
Он сказал очень мягко:
— Что ты, милая, какое преступление, просто, если бы, скажем, это касалось тебя, я бы не забыл никогда, ни за что.
Она ничего не ответила ему, как не слышала, была у нее такая манера пропускать мимо ушей то, чего бы ей не хотелось услышать или на что неохота ответить. Продолжала сидеть у зеркала, опершись щекой о ладонь, слегка отвернувшись от Полукарова, как бы не желая его видеть.
Но это все были пустяки, ерунда, о которой в конечном счете следует забыть раз и навсегда. Главное — пьеса! Начинаются репетиции…
Он обнял Веронику за плечи:
— Как говорится, лед тронулся. Ты довольна?
— Да, — ответила она, глядя на него в зеркале. — А почему бы мне не быть довольной?
Он снова подумал: нет, не те слова ожидал от нее, не так она должна была говорить, не так смотреть на него. Все не так или он просто-напросто придирается к ней, благо больше не к кому придраться?
В театре, когда он, как и обычно, пришел к концу спектакля за Вероникой, ему повстречался Иван Ермолаевич. Он шел с каким-то невысоким, узкоплечим брюнетом, одетым в военную, без погон гимнастерку.
— Знакомьтесь, голуба, — пропел Иван Ермолаевич. — Это — Шахов, художник вашего спектакля.
Полукаров даже порозовел от удовольствия: Шахов был один из лучших, а может быть, даже самый лучший театральный художник. Шахов пожал ему руку, вглядываясь в его лицо темно-карими прищуренными глазами, сказал:
— У вас примечательное лицо, вас бы писать на черном фоне в белой косоворотке…
— Почему именно в белой косоворотке? — удивился Полукаров.
— Ваш стиль. Истинно
Шахов говорил, словно кидал, короткие, обрубленные слова, легко катились они с его губ.
Полукаров немного смутился:
— Вы со мной, как с девушкой…
— А я так со всеми, — возразил Шахов, продолжая сверлить его своими прищуренными глазами. — Значит так, решаем проблему следующим образом…
Но тут его прервал Гриб, подошел, обнял Полукарова, жарко зашелестел в самое ухо:
— Солнышко мое, как же я рад за вас! Верите, счастлив, счастлив так, словно это я и только я написал эту прекрасную пьесу!
Полукаров пробормотал что-то не очень внятное, никак не мог привыкнуть к бытовавшему в театре обычаю: беззастенчиво льстить в глаза.
Ведь он же знал, Гриб недолюбливает его, сама Вероника сказала однажды:
— Гриб тебя не переносит.
— Почему? — спросил Полукаров.
— Должно быть, завидует, он невероятно завистлив, — ответила Вероника.
Однако Полукаров прощал Грибу все за его поистине трогательное отношение к жене, старой актрисе, лет примерно на пятнадцать старше Гриба. Она за последние годы невероятно расплылась, некогда хорошенькое, задорное личико превратилось в нечто законченно круглое, луноподобное. Как-то Иван Ермолаевич сказал, искренне вздохнув:
— И что с тобой, Маруся, сталось? Сплошная луна, да и только!
С той поры ее все так и называли — Луна, даже собственный муж, и она, не обижаясь, откликалась на это прозвище, казалось бы решительно позабыв о своем имени-отчестве — Мария Эмильевна.
Гриб боготворил жену. О чем бы ни говорил, любой разговор начинал со слов: «А вот моя жена так считает…»
Все, что она считала, было для него непререкаемым, не подлежащим обсуждению.
Она уже давно не играла, только за сценой лаяла собакой, был у нее такой дар — превосходно лаяла, изображая то старого хрипуна-барбоса, то молоденького щенка, одержимого радостью жизни, то сердитое ворчанье некстати потревоженной дворняги.
Однажды Полукаров за кулисами увидел Гриба. Гриб блаженно улыбался в то время, как на весь театр раздавался громкий, возмущенный лай. Увидев Полукарова, Гриб подвинулся, как бы освобождая ему место рядом с собой, тихо шепнул:
— Это она, моя Луночка…
Нежная улыбка застыла на его лице.
— Это она, — повторил он, — правда, великолепно?
И Полукаров совершенно искренне ответил:
— Конечно, великолепно…
Шахов глянул на часы, сказал лаконично:
— Ладно, договорим после…
И ушел вместе с Иваном Ермолаевичем, а Гриб остался, лаская Полукарова взглядом, улыбкой, всем своим щекастым лицом, продолжая:
— Моя жена тоже считает, что спектакль получится преотличный.