Концессия
Шрифт:
— А вам не хочется все бросить и отправиться назад на рыбалку?
— Боже упаси! — закричал Борейчук. — Быть около сокровища и не найти в себе силы вспомнить, куда его засунул? Да разве когда-нибудь в жизни простишь себе такое преступление? Представьте себе, вы вернулись на рыбалку... Вас всю жизнь будет глодать мысль: зачем я ушла? Может быть, надо было поискать всего-навсего один лишний час. Нет, надо искать! Меня вот что пугает. Времени теперь прошло столько, что, конечно, Старый Джон поставил на своей шхуне все паруса. Золота нам теперь не вывезти, нужно маяться целый год. А где мы будем маяться?
— А вы совсем
Борейчук застыл. Папироса его во рту торчала и не дымилась.
— Я борюсь с этой отвратительной мыслью, товарищ Зейд, — прошептал он. — Я убеждаю себя, что это невозможно, что он не способен на такую подлость. Я ее гоню, но она, проклятая, лезет опять. А что если он в самом деле уже нашел золото?
Глаза Борейчука округлились, рот полуоткрылся. Он сам испугался того, что говорил.
— Понимаете ли, нашел и соображает так: выносить его нельзя, поздно. Старый Джон уже того, отбыл в свою Америку. С какой же стати он покажет нам свое сокровище?.. Если он покажет его нам, если мы узнаем, где оно лежит, он уже перестанет быть его хозяином. Он будет думать, что хозяева его мы. Он не будет иметь покоя ни днем ни ночью. Он должен будет сторожить. Он побоится отлучиться хотя бы на час. А что он будет есть? Как проведет зиму? Запасов никаких. Надо охотиться. А для охоты надо уходить. А разве он уйдет, если будет знать, что другим людям ведом его тайник? Вот, вполне возможно, какая приключилась дрянь! Завтра я выслежу, куда он ходит. Наверное, уже нашел, тащится туда и лежит около него.
ЕСЛИ РАССЕЕТСЯ ТУМАН
Зейд спускалась по крутому склону. Сначала она думала, что идет по земле, засыпанной песком, пеплом, мелкими и крупными вулканическими бомбами, но вдруг увидела трещину. Трещина была бездонна, и стенки ее отливали прозрачным зеленым цветом. Зейд шла по леднику.
Солнце сияло. Оно преобразило мир. Он не казался уже адом. Странная титаническая лаборатория. Никогда Зейд не думала, что скалы могут быть таких тонких, невообразимо разнообразных оттенков. И скалы эти не были просто глыбами.
Они были вырезаны тончайшим резцом. Она видела замысловатые узоры, от которых не хотелось отрываться, одни из них не походили ни на что — сумасшедшая фантастическая игра воображения! — другие напоминали известный мир: растения, животных, людей.
Она видела изваяния, о которых невозможно было предположить, что они не произведения человеческой руки: человеческие головы гордой красоты смотрели со скал; шли звери, кабаны, медведи. В одном месте раскинулась гигантская шахматная доска: на ровном плато расставлены были под стать доске гигантские шахматные фигуры. Особенно поразили Зейд кони с красной вихрастой вздыбленной гривой и круглые приземистые туры.
Как она ни торопилась, она села на выступ скалы и долго сидела изумляясь.
Палатка осталась далеко наверху. Едва Посевин отправился в свое очередное странствие, а Борейчук выслеживать его, Зейд снарядилась в путь. Оставаться в палатке не имело смысла.
Она унесла провизию, почти всю. Золотоискателям оставила ружье и запас спичек. С ружьем они спасутся от голодной смерти. Но спасется ли от нее она?
За шахматной доской лежали луга. Издали было видно, что это сочные чудесные луга, но на них никто не пасся; только птицы, стремительные,
Она шла целый день. Шла на восток, потому что на востоке был океан — ее единственный ориентир.
Еще до вечера она очутилась в роще низкорослых кривых берез и вдруг увидала острый конус Кроноцкой.
Она больше не была одинокой. Кроноцкая! Сколько раз она смотрела на нее с рыбалки!
На ночь она съела кусочек рыбы и сухарь, завернулась в одеяло у потухающего костра, но долго не могла заснуть. Ее окружали кусты ольховника, и все время она слышала в кустах шорох.
Кто-то ходил легким шагом, тихо потрескивали под его ногами сучья, шуршали раздвигаемые ветви. Она высовывала из-под одеяла голову. Шорох затихал. Тонкий писк прорезал тишину... Одна жизнь торжествовала, другая прекращалась. Светили звезды. Яростно нападали комары. Они были ужаснее всего, ужаснее тех, кто ходил тихим шагом и раздвигал большим телом ветви. Зейд пряталась в одеяло.
Утром она не узнала веселого сверкающего мира. Ни веселья, ни блеска.
Туман покрыл горы и ольховник. Одеяло было мокрое, она тоже.
Кроноцкая исчезла.
Отсюда до берега океана не менее пяти дней ходу. Сухарей и рыбы у ней на два дня. Три дня голодом... Пустяки!
Пять дней ходу, если рассеется туман, и она будет знать, куда идти.
Она пошла, не зная куда.
СТАРЫЙ ДЖОН
«Старый Джон» — моторно-парусная шхуна. Серая по окраске, она сливалась со свинцовым северным океаном.
Хозяин и шкипер ее, известный под тем же именем, любил ее за легкость хода, послушание и несомненную удачливость, которая сопутствовала всем ее плаваньям.
Предприятия его начались тридцать лет назад. Тогда Старый Джон был молодым двадцатилетним Джоном.
Но нельзя сказать, чтобы пятидесятилетний Джон чувствовал особенную разницу между молодым и старым Джоном.
Разве по внешности: молодой был щуплым, долговязым человеком, пятидесятилетний — широк, плотен и вынослив, как медведь.
Богатство Джон понимал с детских лет. С тех самых пор, когда стал плавать со своим дядей Айресом на шхуне «Нежная Мэри».
«Нежная Мэри» была препоганая шхуна, тяжелая, неуклюжая, не разрезавшая волн, а шлепавшая по ним. Дядя всю жизнь мечтал разделаться с ней, но только за год до смерти приобрел «Старого Джона».
Всю жизнь дяде не везло. Может быть, он слишком любил виски, может быть, глядел не в ту сторону, куда следовало, но он умер не столько от старости или болезни, сколько от огорчения, вдруг поняв, что жизнь его не принесла ему ничего.
Его племянник Джон, унаследовавший шхуну, решил, что он не позволит жизни делать с ним то, что ей вздумается.
Он пересек Берингов пролив. Навстречу ему из голубоватой свинцовой мглы выступили Диомид Малый и Большой, а за ними Джон увидел утесы Чукотки.
Он обошел на шхуне вокруг Диомида. Небо было низкое. Клочкастые тучи вползали на скалы и, сползая со скал, висели над морем, пока порыв ветра не уносил их на север. Остров был неприступен, но Джон все-таки сумел высадиться.
Песцы с грязной летней шерстью смотрели на него с изумлением. Бить их не имело смысла. В сущности главными обитателями острова оказались птицы. Но Джона интересовали только люди.