Концессия

Далецкий Павел Леонидович

Все забыл он: и собственные материальные дела, и книги, которые хотел приобрести в Шанхае.

Он был одним из тех, кто создал «Союз борьбы с японскими убийцами». Демонстрации забушевали по улицам Шанхая. Тысячи плакатов и знамен требовали честности и справедливости.

Чен шел во главе одной из таких непрерывно возникающих демонстраций.

При выходе на Нанкин-род демонстрацию встретила английская полиция. Это не была земля концессии, это была полноправная китайская земля, по которой шли демонстранты.

Но англичанам не было до этого никакого дела,

они считали всю китайскую землю своей землей и всех китайцев своими рабами.

С дубинками и маузерами полицейские врезались в толпу. Они схватили несколько человек, в том числе и Чена.

Толпа хлынула за полицейскими. Тогда полицейский офицер, стоявший на каменной тумбе, поднял револьвер. И сейчас же сто полицейских подняли свои револьверы.

Офицер выстрелил в ближайшего китайца. И сейчас же выстрелили сто полицейских.

Сто человек упали на каменные плиты тротуара и на асфальт улицы.

Англичане были обучены делать свое дело быстро, они выстрелили еще раз по безоружным, отступающим, бегущим. Потом появился отряд сипаев с носилками, и грузовики, куда стали сваливать убитых и раненых, пожарники шлангами смывали с мостовой кровь.

Все было хорошо: англичане показали свою силу. Двести жертв — отлично! Безумны те, кто восстает против англичан: они хозяева мира!

Чена приволокли в участок. По дороге его били. Палками, рукоятками пистолетов, ногами. Он лежал на полу в темноте и понимал, что отсюда он не выйдет. Зачем англичанам выпускать живым свидетеля своих преступлений?

В эти минуты физической и душевной муки, не страха перед смертью, а ненависти и возмущения подлостью, бесчестьем и насилием, он думал о том, что человечество подошло к страшной границе.

С одной стороны, людям, как никогда, понятны права и достоинства человека. Даже самые ничтожные люди понимают, что они люди. С другой, — вырос класс хуже-зверей. Хуже-звери не понимают, что высшее благо мира — человек.

Для них нет никаких преступлений. Убийство для них обычное средство.

Чен ворочался на каменном полу. Он не мог мириться с таким порядком. Люди должны были защищать себя от хуже-зверей.

Он сел, прислонился к каменной стене и окликнул товарища, брошенного сюда вместе с ним. Товарищ не отозвался.

Чен подполз к нему. Человек был мертв. Англичане применили к нему свой излюбленный в мире метод действия.

Чен не жалел о себе. Он жалел только об одном: о том, что войдет сейчас тупой англичанин и сделает его, Чена, неспособным к борьбе за справедливость.

Но Чена не убили.

Его выкинули на улицу.

Рано утром Чен лежал на земле, у стены дома. Свежий ветер обвевал его.

Он услышал шаги. Шел человек с корзиной за плечами и лопатой в руке.

Подошел к Чену, молодой, худой, черный. Угольщик! Он ходил по утренним улицам и собирал угольную пыль и угольные отбросы.

— Это со мной сделали англичане, — сказал Чен. — Я не могу подняться.

Угольщик исчез. Через четверть часа он вернулся с рикшей.

Чена привезли в фанзу угольщиков. Она пустовала, угольщики разошлись по городу. Чен лежал против окна,

в прорванную бумагу он видел двор и хозяина двора. Хозяин разбивал молотком в пыль куски угля, смачивал пыль водой, вмешивал туда глину и катал из месива угольные картофелины. Ряды этой черной картошки сохли на земле и на плоских крышах фанз.

Хозяин — старик в грязной куртке и вымазанных в глине штанах — работал безустали.

Чен прожил у угольщиков десять дней. Каждый вечер он разговаривал с ними. Эти простые люди испытывали те же чувства, что и он. Они знали, что имеют право на жизнь, и они хотели жить.

Когда-то в этом самом Шанхае были знаменитые три дня, когда все ждали кантонцев! Тогда для поддержки южан вспыхнула всеобщая забастовка, остановились фабрики, заводы, трамваи, ушла прислуга из отелей, контор и домов империалистов... Тогда создавались рабочие пикеты; рабочие отряды готовились к штурму Северного вокзала. Тогда слово «Гоминдан» было священным. Тогда за него умирали... Люди не могли вынести чувств, переполнявших их, и брат угольщика, подобравшего Чена на улице, который работал в Чапее на китайской фабрике, может быть, на фабрике Лин Дун-фына, надел гоминдановский значок — медную медаль с вычеканенным на ней портретом Сун Ят-сена.

Его схватили. Схватил тут же на улице патруль. Шли два солдата Сун Чуан-фана с карабинами и маузерами и за ними палач. Они останавливали, хватали и казнили всех подозрительных.

На правой стороне груди брата блестела медаль. Его не спросили ни кто он, ни как его имя, солдаты поставили его на колени, палач взмахнул палашом, и все пошли дальше, отбросив сапогами отрубленную голову...

Едва оправившись, Чен вернулся в Пекин.

Там уже все кипело: к событиям в Шанхае пекинцы не могли оставаться равнодушными.

Чен вскочил на велосипед. Запыленный, сожженный солнцем, носился он по окрестным деревням с длинными лентами лозунгов, с горячими непримиримыми речами.

Не так легко рассказать крестьянам о том, что происходит за пределами его поля, но если крестьянин поймет, он поймет на всю жизнь.

Так началась подготовка к грандиозной демонстрации, которая должна была показать иностранным угнетателям и предателям Сун Ят-сена, что китайцев уничтожить нельзя.

Занятия в университетах и колледжах прекратились. Правда, преподаватели приходили на лекции, но студентов не было: они разъезжали в агитбригадах, писали листовки, пьесы, выпускали газеты, выступали на фабриках и месили пыль дорог между деревнями.

Чен сдружился в университете с Лян Шоу-каем, сыном зажиточного крестьянина. Отец послал Ляна в университет, мечтая о чиновничьей карьере для сына. Ничего выше не могло представить себе воображение старика.

Но сын пленился другой карьерой: он обучал грамоте рабочих, попадал в полицейские облавы, рука у него была проколота штыком. Это был худой юноша с такими же, как у Чена, горящими глазами.

Чен и Лян накануне знаменательного дня демонстрации не ложились спать. Они объезжали в последний раз профсоюзы, проверяя наличие знамен, лозунгов и упорной воли.