Концессия
Шрифт:
— А кто «он»?
— Старый Джон.
— А... так, так... Неужели? Старый Джон! А я думал, что это сказка.
Посевин усмехнулся:
— Хороша сказка! Слава богу, его шхуну знают по всему побережью. Американец!.. Он с этими порядками не мирится... Он свое возьмет.
— Так, так, значит, свое возьмет! Скажи пожалуйста, а я думал сказка... Ну и что же, значит, теперь у тебя с ним все разлаживается? Вдвоем, говоришь, не справимся? А что если... если я возьму на себя инициативу?.. У меня тут есть один человек на примете. Я за ним наблюдал,
— Кто?
— Одна студентка...
Посевин сбросил кепку и посмотрел на бухгалтера.
— Ты думаешь, что я лишился разума? Нет, я в полном разуме. Женщина здоровая, ростом с меня, сил у ней не меньше, чем у нас. Одним словом, амазонка. И если женщина пойдет, то она уж пойдет!
— Никогда я не слыхал, чтобы баба ходила по таким делам.
— Теперь женщина на все годна.
Посевин снова надвинул на лицо кепку.
— Ну, что ж, попробуй, — пробормотал он из-под кепки. — Сначала, этак, в плане шутки, сказочки... вот, мол, какие сказочки-бывалочки рассказывают...
— Вы меня не учите, Посевин!
Борейчук тоже растянулся на гальке. Вытянул ноги в резиновых сапогах. Он был уверен, что дело выйдет. И он думал еще о том, что если она пойдет, то ведь она — женщина!.. Международный экспресс... гостиницы Метрополь, Европейская!..
Вечером Гончаренко и Береза организовали поход в тундру: во-первых, за яйцами; отличное разнообразие в пище — яичница! Каждому набрать 50 штук.
Во-вторых, на рыбалке имеются два ружья: у Березы и у Шумилова; задание охотникам — принести полтора десятка уток.
Яйца собирали не в первый раз. Особенная страсть к этому делу обнаружилась у Тарасенко и Залевской.
— Так же интересно, как и грибы искать, — говорила Тарасенко. — Только жалко птиц, они очень волнуются, взлетают, кричат.
— Глупости, — сказала Зейд, — ведь это еще не дети, а всего только яйца!
Сама она отказалась идти за яйцами.
— Я натерла ноги в своих сапожищах, ходить по болотным кочкам будет мука.
Точилина внимательно посмотрела на нее.
— Мне, что-то не кажется, чтобы ты натерла ноги. Дело, по-моему, проще: собирать яйца не бог весть какой подвиг!
— Ты очень проницательна. Я в самом деле не чувствую влечения к собиранию птичьих яиц и грибов.
— Как хочешь, — сказала Точилина. — Не хочешь помочь людям в общем деле, бог с тобой!
Зейд хотела сказать: «Как тебе не стыдно, каким тоном ты разговариваешь со мной. Я ведь, действительно, после курибанских чулочек натерла себе сапогами ноги», — но от обиды не сказала ничего.
Точилина ушла, остальные тоже ушли.
Зейд сняла резиновые сапоги и обулась в туфельки, но в брезентовом комбинезоне и туфельках было безобразно, и она надела короткую юбочку и шелковую блузку. Ходить в туфельках по гальке она не решилась, стояла у дверей и смотрела на океан.
— Какая все-таки Точилина мелкая душонка! «Не хочешь помочь людям!» Говорить это ей — Зейд!
Шумилов подошел, осмотрел ее с ног до головы, сказал:
—
Шумилов был в желтой кожаной куртке с двустволкой через плечо. И Береза, когда вышел из барака, остановился около Зейд.
— В тундру не идете?
И тоже осмотрел ее с головы до ног.
— Натерла ноги, товарищ Береза.
Последней ушла в тундру Тарасенко. Она шла по гальке в тяжелых резиновых сапогах, в синем брезентовом комбинезоне, широким, не свойственным девушке, шагом. Вдали были снежные горы, ниже, под ними, синяя линия хребтов, еще ниже — темная полоса тайги. А в нежном пространстве летнего воздуха, который мерцал и сверкал над тундрой, возникали и таяли человеческие фигуры. Там были рукава реки, озерца, болотца и бесчисленные кочки, между которыми птицы любили устраивать гнезда.
Тарасенко что-то крикнула ушедшему вперед Березе и пошла, переваливаясь с кочки на кочку. Скоро и она стала синей, мерцающей, неясной.
Зейд стало грустно. В конце концов, не так уж и плохо собирать яйца... особенно, когда собирают все...
Она сделала несколько шагов по гальке, хотела было пройти к клубу, но вспомнила, что там никого нет: Савельев, Павалыч, Фролов тоже ушли в тундру. Оставалось вернуться в барак, сесть на постель и достать единственную привезенную с собой книгу: «Цемент» Федора Гладкова.
Она прошла в барак, достала книгу и села у окна. На страницы упала тень: кто-то остановился за окном.
За окном стоял Борейчук.
— Правильно поступили, что не пошли, — сказал он, — я тоже не пошел. Траты сил много, а удовольствия никакого.
В другое время Зейд отнеслась бы к нему, как всегда, иронически, но сейчас она обрадовалась ему.
— Не пошла, не могу, понимаете, натерла ноги.
— Еще бы... А что вы, если не секрет, читаете?
— Какой же секрет! «Цемент» Гладкова.
— Слышал, слышал, говорят, замечательно.
Борейчук поправил воображаемое пенснэ. Взялся за косяк окна, заглянул через сетку в комнату: несколько рыбаков спало, раскинув по постели ноги.
— Что вы, товарищ Зейд, сидите в бараке. Сегодня солнечный день, комаров мало, а если подняться на белушью эстакадку, то там вверху и вовсе их будет мало... Между прочим, я вам давно хотел кое-что рассказать. Знаете, работаем в одном предприятии, можно сказать, и жизнь и смерть вместе, а друг друга не знаем.
Глаза Борейчука усиленно моргали. Зейд подумала: человек, как человек, в самом деле, все над ним подтрунивают. Гончаренко, кроме того, считает, что он разлагает рабочих. Человек, как человек, со своими мыслями и обидами.
— Когда вы, товарищ Зейд, были курибан, вы, знаете, я много видел женщин, но ваша смелость... это просто... вы знаете...
На дворе было превосходно. Когда светит солнце, Камчатка прекрасна. Серый океан делается голубым, небо бесконечно легким, даже шум прибоя становится легким и прозрачным. Но идти в туфельках на острых каблучках по прибрежной гальке не легко.