Конец большого дома
Шрифт:
— Ты мне не указ, Илья, я что хочу, то и говорю. Может, я их в нашу христианскую веру хочу обратить? Они без бога живут, без веры.
— Пусть живут. Их крестили, русские имена дали, чего ты еще от них хочешь?
Баоса открыл дверь фанзы, перешагнул порог, за ним вошли гости и свои, няргинцы.
Гости рассаживались на нарах. Ворошилину предложили сесть возле вытесанного из камня бурхана — дюли, но он, опасливо взглянув на каменного человечка, пересел на край пар, ближе к дверям.
— Тебе не боись,
Баоса распорядился, чтобы женщины приготовили богатый ужин, не жалели ни крупы, ни фасоли: в гости к нему пришли его друзья, он должен их сытно накормить, напоить.
Он сел на слое место и начал через Митрофана расспрашивать о здоровье Ильи, о новостях в русском селе Малмыж, о житье знакомых, потом рассказал о женитьбе Улуски на Агоаке, похвастался молодым зятем. Краем глаз он следил за женщинами; те столпились возле очага и о чем-то перешептывались, боязливо поглядывая на главу большого дома, наконец, решившись, направили к нему Ойту.
— Дедушка, мама говорит, нечего варить, — заявил мальчик.
— Что же это, амбары опустели? — усмехнулся Баоса.
— Не знаю, мама не идет в амбар, тебя зовет.
Баоса зло сверкнул глазами, сдерживая себя при гостях, медленно слез с нар и подошел к женщинам.
— Чего медлите? Гости голодные, а они стоят тут. Почему не начинаете варить?
— Крупа, фасоль — все в амбаре… — начала Майда.
— Чего рассказываешь, сам знаю. Почему не идете в амбар, хотите, чтобы я сам сходил?
— Как идти, сука ощенилась…
— Что?! Сука? — Баоса выбежал на улицу, прошел за фанзу, где стоял сложенный шатром плавник, приготовленный на дрова. Внутри шатра, на пучке сухой травы, свернувшись в клубок, лежала черная сука с белым ошейником густой шерсти и длинным языком лизала лоснившиеся спинки и бока тупомордых, большеголовых щенят.
— Ах ты, погань! Ах ты… не могла, проклятая, чуть припозднить! — Баоса от злости пнул ни в чем не виновную суку и вышел из шатра. Тут стояла Майда, виновато опустив голову. — Ты тоже хороша, не могла занести домой немного крупы и фасоли!
— Да откуда я знала, что она сегодня ощенится. Да и гостей я не ждала. Что же делать?
Баоса сам не знал, что делать. В амбаре, где хранилось продовольствие, по углам стояли сундуки с таежным снаряжением, одеждами, которые охотники надевали только в тайге, к которым не могли прикасаться женские руки, женщин вообще близко к амбару не допускали, если у них были месячные. Закон отаеживания охотничьего снаряжения не разрешал в течение трех дней открывать амбары и выносить оттуда что-либо, если у кого ощенится сука или в какой фанзе появится покойник. Откроешь амбар — и охотничье счастье упустишь, зимой
— Что же делать? — повторила Майда.
— Не спрашивала соседей, может, у кого дома какая крупа хранится?
— Ходила, спрашивала, крупа у всех в амбаре.
«Какой же ты хозяин большого дома! — стыдил себя Баоса. — Гостей дорогих, друзей своих голодными уложишь спать. Нет, никогда у Баосы гости не ложились с пустыми желудками. Древние мудрецы говорили, можно пол амбара прорубить и руками достать необходимое. Жалко, пол амбара почти новый, год назад только настелили».
— Принеси из оморочки мой топорик, — попросил Баоса.
Когда Майда вернулась с топором, он с ее помощью определил место, где находились продукты, и начал вырубать дощатый пол, потом, не засовывая голову в пролом, достал пудовый мешочек крупы, фасоли, связку копченого мяса, круглый жбанчик с рыбьим жиром и немного водки. Заколотив дощечками дыру, Баоса вернулся в фанзу. В его отсутствие Пиапон и Полокто поддерживали разговор с Колычевыми, а Ворошилин, собрав вокруг себя няргинцев, уговаривал их подрядиться заготовлять дрова.
— Пилы я дам, топоры тоже мои, платить буду щедро, ей-богу, не поскуплюсь, — тараторил он бабьим голосом.
— Не торопи, понимай тебя не могу, — одергивал его Холгитон и обращался к сородичам: — Хороший он человек, слово свое всегда держит, скажет, столько плачу — и заплатит. Спросите у Ганги. Верно, Ганга? Он и водкой поит иногда.
— Ну что? Решились, мужики? Платить буду хорошо, ей-богу, не поскуплюсь, водочки выставлю. — Зеленые кошачьи глаза Ворошилииа прыгали от одного человека к другому. — Чтобы все правильно, без оммана было, бумагу можем составить. Вот бумага, а вот этой штукой будем писать.
— Что он хочет писать?
— Смотри ты, русские тоже долги записывают.
— Какие долги? Мы ему ничего не должны.
— Холгитон с Гангой одни ему работали, пусть им пишет.
— Примак Улуска тоже траву ему косил.
— Улуска, эй, Улуска!
— Не долг он пишет, чего испугались? — повысил голос Холгитон. — Когда он на бумаге запишет, все ему станет ясней, поняли?
— А сейчас ему чего неясно?
Холгитон замялся, он сам не знал, что Ворошилин собирался писать на бумаге, и объяснения его не разобрал.
«Может, мы с Гангой и правда у него в долгу?» — со страхом подумал он.
А Ворошилин, уверенный в том, что наберет в Нярги заготовителей дров, коряво выводил на бумаге: «Июль, летом сево 1900 года…»
— Какой такой долг пиши тебя? — набросился на него только что дружески с ним общавшийся переводчик. — Моя работай, жена работай, Ганга, Улуска работай — какой наша долг? Зачем твоя долг пиши?
— Что, что ты говоришь, Харитон? Какой долг? Никакого долга за тобой нет, кто тебе сказал?