Конец большого дома

Ходжер Григорий Гибивич

— Это очень стыдно… люди смеяться будут…

— Пусть смеются, а ты войди к нам, — возбужденная Агоака не заметила, как сказала в полный голос. — Я не могу без тебя дальше жить, пожалей меня… пусть смеются, перетерпим…

Утром Улуска помогал братьям жены вязать сеть, вить веревку, делать поплавки из коры бархатного дерева.

Улуска остался в большом доме Баосы.

ГЛАВА ПЯТАЯ

День выдался ветреный, солнце пряталось за высокими пенными облаками и никак не хотело сушить глиняные изделия Баосы. На широкой доске старик месил глину, как женщина месит тесто для лепешек. Замешенную стариком глину Улуска резал на прямоугольнички, зажимал в деревянной форме и вытаскивал готовые грузила для невода.

Калпе раскладывал сырые грузила на песке, прищурившись, поглядывал на скрывавшееся за облаками солнце. Грузила надо высушить до каменной твердости, потом жечь на костре — это лучше всех выходило только у молодого Калпе, про него говорили, что он подчинил себе глину и огонь, потому все его грузила при обжиге не трескаются и не лопаются. Соседи при обжиге грузил часто приглашали Калпе, и он очень гордился этим вниманием.

Возле Калпе оснащала кетовый невод соседняя семья, скоро им понадобятся грузила, и они обратятся к молодому мастеру.

— Эй, Улуска, ты лучше суши, у тебя лучше получится.

— Молчит, не слышит.

— Как же он услышит, он же вошел, ха-ха!

— Какой он теперь фамилии?

— Никакой.

— Отец Агоаки, ты разреши, пусть он будет Заксор.

— Правильно, Агоака теперь муж, а Улуска — жена, он же перешел в ее дом…

Улуска в первые дни не мог спокойно переносить насмешки, он дрался с мужчинами и только ночами, в объятиях жены, находил успокоение. На третий день после енгси Улуска ездил бить острогой сазанов и амуров, возвращения его ожидало все стойбище, Изнывавшие от любопытства женщины прокалывали иглами дырочки в окнах из пузыря и наблюдали за вернувшимся рыбаком. Улуску никто не встречал: Агоака еще не знала, останется муж у нее или нет, хотя он прожил три дня в большом доме, и потому не посмела встречать, а мать Улуски считала, что сын совсем ушел к жене, и тоже не вышла на берег. Улуска чувствовал на себе глаза всего стойбища и, выигрывая время, долго возился в оморочке, для виду перекладывая толстого сазана с места на место, перетряхивая сиденье. Он выжидал, тайком бросая взгляды на двери своей родной фанзы и чужого дома, проклинал себя, свою нерешительность. Сколько он мог выжидать, он сам не знал.

— Все на берегу стоит, — шептали в фанзах.

— Жена не вышла?

— Почему мать не идет?

— Пусть сам решает…

— Чего решать? Три ночи переспал, выходит, уже вошел в дом Баосы.

Наконец Улуска взвалил на себя злосчастного сазана и, пошатываясь, побрел к фанзам. Он принес добычу в дом жены, и с этого момента Улуска стал объектом для насмешек мужчин и сплетен для женщин. Отец умолял его не позорить род Киле и вернуться в свою фанзу, а рассвирепев, стал ругать его на чем свет стоит и проклял. Холгитон, укоризненно качая головой, корил себя, что злой дух попутал его согласиться быть сватом.

— Эх! Вот так ровня — лодка с кочетком ушла к веслам, — говорил он.

— Собачий сын! Кормить нас не хочешь? Из-за бабы, из-за ее… бросил мать и отца! — кричал Ганга.

Только в большом доме Баосы все хранили молчание, не осуждая и не одобряя поступка Улуски. Все смотрели и ожидали, что скажет глава большого дома. Баоса уже слышал, что говорили за его спиной, как обвиняли его в жадности, смеялись, что в доме перевелись охотники и потому глава большого дома принял, мол, «входящего». Но Баоса имел на этот счет свое мнение, он не собирался выгонять Улуску. Зачем выгонять? Посмеются, посмеются и перестанут. К тому же все удары падают только на Улуску, пусть он терпит. Если бы Улуска принес тори, то Баоса тоже обязан был по закону собрать приданое дочери на эту же сумму. Даже водку и ту он должен был возместить сполна, ведь ее не зря меряют перед тем, как начать выпивать. А теперь Улуска сам вошел в его большой дом, все, что он добудет на охоте, заработает где в другом месте, — все пойдет в общую копилку. Баоса знает, Улуска ловкий охотник, при старании он может добыть пушнины не меньше, чем каждый охотник большого дома. Пусть живет, он не мешает, себя и жену кормит, а там, смотришь, и лишний кусок принесет.

Долго, видимо, еще измывались бы соседи над

Улуской, если бы не прибежал сын Полокто, Ойта, и не сообщил о приезде русских.

— На двух лодках приехали, — тараторил мальчик. — Одного, дедушка, даже я знаю, с такой длинной бородой, который к тебе часто приезжает.

— Много их приезжает, и все с длинными бородами. Который? — спросил Баоса.

— Да этот, у которого длинная борода и высокий нос в волосах запрятан.

— У всех у них большие носы в волосах запрятаны, — рассердился Баоса.

Он встал, обогнул угол фанзы и издали сразу узнал своего приятеля — высокого, широкоплечего Илью Митрофановича Колычева. Он приехал с сыном Митрофаном, с которым подружился Пиапон, и с зятем Петром. На другой лодке сидел Феофан Митрич Ворошилин с сыном Григорием и рыжеволосым соседом. Баоса скорым шагом затрусил на берег встречать приятеля. Рядом с ним бежал Ойта.

— Дедушка, скажи, почему волосы некоторых русских красные? — спрашивал он.

— Солнцем опалило.

— А почему у нас нет опаленных?

— Потому что мы голову укрываем.

— Они тоже укрывают.

— Раньше, выходит, не укрывались.

— Дедушка, скажи, а почему у них нет кос?

— У нас волосы больше на затылке растут, потому у нас косы, а у русских больше на подбородке растут, потому у них такие бороды.

Баосу опередили молодые, они первыми по-русски с превеликим удовольствием здоровались с гостями за руки. Когда старик пришел на берег, гости стояли в кругу охотников и что-то говорили, но что — Баоса не понимал. Из всех няргинцев только Холгитон, Ганга да Пиапон с Калпе довольно сносно говорили по-русски, они и были переводчиками.

— Они говорят, рыбу ловить приехали, по старой дружбе просят у нанай помощи, — захлебываясь, переводил Холгитон.

— Что там говорить, поможем, — ответили несколько голосов.

Первым Баосу заметил сын Ильи Колычева — Митрофан.

— Батьго, мафа! Аяси? [25] — поздоровался он по-нанайски.

— Бачигоапу, бачигоапу, — радостно заулыбался Баоса. — Ишь ты, не забыл еще слова.

Подошел сам Илья Митрофанович, на целую голову выше Баосы. Баоса возле Колычева всегда почему-то чувствовал себя неловко, ему казалось, что приятель своей пышной бородой, кудлатой головой закрывает половину голубого неба. Он вглядывался в лицо Колычева, прислушивался к его громовому басу и улыбался, кивая головой.

25

Батьго, мафа! Аяси? — искаженное «бачигоапу». Здравствуй, старик! Здоров?

— Он говорит, ты, Баоса, не стареешь, какой был с первого дня знакомства, таким и остался.

— А он почему не стареет? Борода его не растет, а моя коса с тех пор намного длиннее стала.

Баоса повел гостей в свой дом, он шел впереди толпы и вспоминал свое знакомство с Колычевым. Молодой Баоса много раз слышал рассказы очевидцев, которые неожиданно натыкались на стоянки русских на Амуре, на их поселения. Сам Баоса несколько раз из-за тальника наблюдал за проплывающими мимо плотами. Однажды плот так близко прошел от него, что он услышал чужую, незнакомую речь, плач ребенка, уловил запах подгорелой лепешки. Он видел обросшие волосами лица русских, удивлялся, а когда заметил мальчишку с красными волосами, то впервые в жизни не поверил своим глазам. У мальчишки на голове были не волосы, это были лучи солнца, и Баоса, если бы не страх, догнал бы плот и руками пощупал эти солнечные волосы.

Русские плоты спускались вниз по Амуру, куда они спускались, никто не знал. Потом низовские нанай сообщали, что русские заселили такой-то мыс, построили дома, вырубили и выжгли тайгу на таком-то повороте. Однажды несколько плотов с бородатыми русскими пристали у каменистого высокого утеса, где Амур выпрямляется и бьется грудью о скалы. Вскоре затрещал лес под острыми топорами пришельцев, запахло смолой. Тревожные вести приносили очевидцы, наблюдавшие за гибелью деревьев:

«Земля, на которой веками стояла тайга, оголяется…»