Конец большого дома
Шрифт:
— Не надо, не стреляй, не кричи, — шептала Идари, закрыв глаза. — Люди услышат, что скажут?
— Если ты меня любишь — я ничего не боюсь, пусть братья твои узнают…
— Не надо…
— Ты не любишь меня? Не любишь?
— Зачем так говорить? Сам знаешь, ты же мужчина, — Идари спрятала лицо на груди юноши, — я о тебе всегда думаю… Но отец меня отдает другому.
— Кому? Почему? — встрепенулся Пота. — Я… нет, я тебе не разрешу, слышишь? Как ты?
Пота вдруг вспомнил свадьбу Дяпы, вспомнил услышанный тогда и не встревоживший его разговор об обмене женщинами между семьями Баосы Заксора и Гаодаги Тумали. По юношеской самонадеянности он
Пота в отчаянии обнимал тонкий девичий стан любимой, не слышал, как хрустели ее косточки, не видел ее обкусанных припухших губ.
— Нет! Не отдам я тебя, слышишь, не отдам я тебя Чэмче. Не отдам!
— Я не хочу к нему…
— Не отдам, не отдам.
Пота будто позабыл другие слова и в горячке повторял одно и то же. Потом он очнулся, отпустил девушку и уставился немигающими глазами в потухающий костер. Идари с испугом глядела на его незнакомое, красное при отсветах углей лицо и испуганно отодвинулась.
— Что делать? Отец… он как повелит…
— Когда он хочет отдать? — прохрипел Пота.
— Не знаю, я ничего не знаю.
— Я не отдам тебя Чэмче, я добуду на тори, у меня уже есть панты, семиотростковые, самые дорогие, так говорит твой брат. Я еще добуду панты, зимой без отдыха буду бегать за соболями, мне поможет эндури, я принесу в жертву черную свинью. — Пота отвернулся от огня, встал на колени в сторону розовеющей на востоке зари и продолжал: — Это я обещаю, пусть слышит всезнающий, всемогущий эндури, я обещание выполню, только Идари отдайте мне, отдайте мне в жены…
— Не обещай, нельзя… тори добудь, — прошептала испуганная Идари. — Что будет, если но выполнишь?
— Отец твой если подождет до весны, то я выполню, пусть он подождет, я принесу тори вдвое больше, чем Чэмче.
Идари испуганно жалась к котлу, она не хотела слышать клятву Поты: ей казалось, она тоже будет в ответе, если Пота не выполнит свое обещание.
«Эндури-ама, [21] не слушай его, он с горя говорит, — шептала девушка, подкладывая дрова на тлевшие угли. — Ты же знаешь, видишь, как они живут, у него отец пропивает всю добычу. Не слушай его… Он хороший, но не слушай…»
21
Эндури-ама — бог-отец.
Пота поднялся на ноги и зашагал к оморочке — он с этой зорьки решил приняться за кропотливое собирание богатства на тори. В оставшиеся дни он бил то лося, то косулю и коптил мясо, засыпая от усталости возле густо дымящих костров. Неудачливый Полокто лакомился почками, печенью и мозгами, до сахарной белизны обгладывал кости и похваливал молодого охотника:
— Удачливый охотник, ловкий. Тебе что, на ружье звери бегут, что ли? Слышите, нэвуэнэ, [22] в наш бы большой дом такого охотника, он вдвоем с Пиапоном всех бы прокормил.
22
Нэвуэне — младшие братья.
Пота
— Что с тобой, Пота? — допытывался его друг Калпе, который ездил его напарником вместо Дяпы. — Ты почему мало стал говорить? Шутить не шутишь.
— Пота, когда дорасскажешь сказку? — приставала Агоака, хитро посмеиваясь. — Твой мэргэн [23] женился только на двух шаманках, он еще не добрался до врагов отца.
Пиапон, как всегда, молча просиживал у костра, задумчиво сосал клокотавшую трубку и только однажды спросил:
23
Мэргэн — сказочный богатырь.
— Зачем тебе столько мяса? На зиму уже готовишь?
— Нет, русским буду продавать.
— Продавать? Для продажи губишь столько лосей?
— Деньги нужны, — с неожиданной злостью ответил Пота.
Пиапон исподлобья глядел на молодого таежника и думал:
«Отец все пропьет, зря стараешься на его желудок».
Заготовители вернулись в стойбище с богатым запасом бересты, с толстыми кругами гибких корней, которыми женщины сшивали туески, края матаха и коробок. Привезли они и копченого мяса.
Мать Поты, обливаясь потом, носила в пустой, пахнущий мышами амбар связки копченки, туески белого комкастого сохатиного сала.
— Как отец обрадуется, когда увидит мясо, — шепелявила она беззубым ртом. — А я только глазами ем, десны болят.
Пота в берестяной коробке спрятал драгоценные панты под свое изголовье, за загнутой к степе циновкой. Отдохнув, он прихватил желтые черепа лосей, изюбра и понес в зеленую рощу. Колючие кусты царапали руки Поты, но он продирался сквозь них к невысокой сухой дикой яблоньке, на сучьях которой висели выбеленные солнцем, обдутые ветрами, прополосканные дождями, белые черепа медведей и принесенных в жертву эндури свиней. Это было семейное священное дерево — пиухэ. Пота знал, что на пиухэ не развешивают черепа лосей, изюбрей, но ему лестно было посмотреть, как будут выглядеть черепа впервые добытых им зверей. Он встал на колени, помолился священному дереву, повторил клятву и развесил черепа.
«Богатое дерево, — думал он, разглядывая пиухэ со стороны. — Сразу видно — охотничья семья владеет этим священным деревом».
На следующий день вернулись отец с Улуской в лодке Холгитона. Все они были навеселе.
— Мы траву косили богатому русскому. Как его, Улуска, зовут? Эти русские имена не выговоришь, — начал рассказ Ганга, как только переступил порог фанзы.
— Пиапон Митрич, — подсказал Улуска.
— Вот-вот, Пиапон. Богато живет, нас хорошо кормил, за траву деньги заплатил, мы на эти деньги крупы купили, сахару, водки Улуска набрал. Много водки, хорошо.
— Ама, эту водку не будем пить. Как мы говорили, так будем делать, — сказал Улуска.
— Чего ждать? Зачем ждать? Чем быстрее, тем тебе же лучше. Так, я что-то забыл, мама, можно днем идти свататься?
— Ты что, все на свете уже позабыл? — прошамкала старушка. — Свататься можно только вечером, после захода солнца.
— Вот слышал, Улуска, вечером надо. А сегодня вечер будет, солнце уйдет спать? Уйдет. Вот мы сегодня пойдем свататься. Пойди позови Холгитона, он с русскими умеет разговаривать и с отцом невесты не хуже поговорит, у него язык, что тальниковый лист на ветру.