Конец большого дома
Шрифт:
ГЛАВА ВТОРАЯ
После выхода из большого дома Пиапон поселился в фанзе Холгитона. Услышав о выходе Пиапона и Полокто, Холгитон возмутился и, как обычно, зашумел:
— Жена, Супчуки! Где мой знак старосты? — кричал он, хотя сам прекрасно знал, где находится большая бронзовая бляха, олицетворяющая его власть в Нярги; он хранил ее в небольшом сундучке, а сундучок покоился всегда под свернутой на день постелью. Последний раз Холгитон надевал бляху в приезд урядинка с попом, и с тех пор бляха неприкосновенно лежала на дне сундучка, завернутая в кусочек шелка.
— Подай мне мою бляху! Я пойду к Баосе, я ему скажу слово свое, я здесь старшинка, меня русские поставили, меня должны слушаться все. Как он может людей на улицу выгонять? Пусть
— Не выгонял он нас, мы сами ушли, — успокаивал Пиапон расходившегося старосту, впервые так ретиво устремившегося проявить свои права.
— Нет, я ему скажу свое слово.
— Не ходи и бляху не цепляй, — повысил голос Пиапон. — Мы сами ушли, я тебя уверяю.
Холгитон будто ждал этого уверения, сразу успокоился и сел, поджав под себя ноги.
— Сам ушел, говоришь? Хе, ушел. А как ты до этого додумался? Надоело под властью отца быть или как? Он вас под ногтем держал, верно говорю?
Пиапон промолчал, ему не хотелось выкладывать душу разговорчивому и, как он знал, хвастливому Холгитону. Думал он о том, как быстрее выкопать себе землянку, покрыть ее, ведь надо спешить, вот-вот подойдет кета, уже поймали серебристого гонца.
— Скажу я, правильно ты сделал, что ушел из большого дома, — продолжал Холгитон. — Подумай только, ты самый лучший охотник в большом доме, а ел и одевался так же, как и все, дети твои одевались тоже не лучше других детей. Так нельзя — кто больше добывает, тот лучше должен жить. По-новому надо жить, как русские живут. Ничего, теперь другое дело, все, что добудешь, — все твое будет. Ты не горюй, я ведь живу один с женой, вон Ганга теперь остался один — живом, ничего. А посмотри, как живет твой приятель Митрофан в Малмыже, хорошо живет! У русских дети как женятся, так обзаводятся своим домом, хозяйством, — Холгитон усмехнулся. — Я про себя думаю: тебя Митрофан надоумил уходить из большого дома. Верно?
На следующий день с утра Пиапон начал копать землянку возле родного дома. Помогать ему вышли все мужчины стойбища — так уж ведется испокон веков, ни один нанай не останется в стороне, если его сородич принимается за тяжелую срочную работу, они бросают свои дела и спешат на помощь. С другой стороны большого дома копал землянку Полокто. Няргинцы разделились на две группы и помогали обоим братьям. Старшие охотники — Ганга, Гаодага, Холгитон — косили траву на покрытие землянок, молодежь копала землю, некоторые мужчины выехали на лодках на противоположный берег за лесом на столбы. Через три дня жилища обоих братьев были готовы. Пиапон и Полокто каждый в отдельности устроили угощение, позвали отца, хотя он и не показывался в эти дни, не помогал ни одному из сыновей. Баоса не пришел на угощение.
— Ну вот, ты теперь хозяйка своего дома, — сказал Пиапон жене, когда легли спать. — Не смей больше ругаться, если когда услышу, что ты была зачинщицей ссоры, — берегись, пощады не проси.
— Не буду ссориться, — прошептала Дярикта, обнимая мужа, и, помолчав, сказала: — Когда захочется ругаться, с детьми буду ругаться.
— Не смей зря на детей кричать.
— Тогда приведи мне хориан, [50] с ней буду ссориться.
Пиапон отвернулся от жены, в этот радостный вечер ему не хотелось слушать глупые ее речи. Он лежал с открытыми глазами и думал о дальнейшей жизни. У него трое детей, жена — четыре рта, четыре желудка, требующие пищи, а он остался без единой сети, без невода, без охотничьих принадлежностей, выходит, все это он променял на землянку. Разве одной острогой добудешь много рыбы, одним ружьем — много соболей? Охотничьи принадлежности его не очень беспокоили, потому что у него в сундучке хранилось больше двадцати наконечников самострела, так что самострелы он мог приготовить. Но как ловить кету? Чем? Юкола — основная пища для людей, корм для собак. Есть у него собственный тэмчи — большая мешкообразная сеть, которой рыбачат вдвоем, но ею много не наловишь, да еще неизвестно, отдаст ее отец или нет. Тэмчи Пиапон сделал своими руками, но он лежит в амбаре большого дома, а все, что лежит там, принадлежит
50
Хориан — в данном случае вторая жена мужа.
«Ничего не поделаешь, придется примкнуть к другим семьям, а может, к другому роду на паях, — решил Пиапон. — Был он в большом доме, не посмел бы примкнуть к чужому роду, а теперь — своя воля».
Потом ему ни с того ни с сего вспомнился Митрофан и его рассказы о далекой незнакомой России. Сколько раз Пиапон в бессонные ночи пытался представить себе бесконечное равнинное, сливающееся с горизонтом поле и не мог представить. Он сравнивал это поле с лугами, по вместо ровной голубой линии горизонта вырастали горбатые сопки, загораживая взор.
«А тот человек из легенды обязательно видел эти поля», — думал Пиапон.
В детстве он много раз слышал от бабушки легенду о смелом нанай, решившем посмотреть мир, добраться до края земли. В легенде рассказывалось, как шел он в сторону заката солнца, встречался с тунгусами, якутами, потом встречал носатых людей, которые не могли правым глазом посмотреть влево, а левым глазом — вправо, потому что высокие носы закрывали им взор. На этом месте рассказа бабушка непременно упоминала, что эти люди теперь сами явились на Амур. Смелый охотник вернулся в свое родное стойбище дряхлым стариком и, не успев сообщить сородичам о своем странствии, умер. И никто не слышал, дошел он до края земли или нет, поэтому нанай до сих пор не знают, где кончается земля.
Пиапон в детских мечтах добирался до края земли, но рассказать, как выглядит это место, он при всем желании но мог: конец земли ему представлялся то высоким утесом, то глубокой пропастью, то голубым бесконечным морем. Стаи взрослым, он много бродил по тайге, был на берегу моря, видел столько, сколько видели старшие. Там, где он прошел, лежала пустынная безлюдная тайга. Пиапон за всю жизнь побывал только в трех-четырех ближайших стойбищах и только во время поисков беглецов посетил другие дальние людские поселения. Эта первая длительная поездка открыла ему глаза на многие стороны жизни людей, заставила по-новому осмыслить жизнь большого дома. Пиапон сам себе не может ответить, решился бы он покинуть большой дом, если бы не посетил столько стойбищ, не пригляделся к жизни больших и малых домов, не наслушался разговоров мудрецов. Скорее всего сидел бы по-прежнему в Нярги, жил бы в большом доме как птенец в яйце.
— Свободный я теперь человек, — вслух проговорил он.
— Что? Что говоришь? — проснувшись, спросила Дярикта.
— Спи, говорю.
Закончив землянку, Пиапон начал строить амбар, для этого требовался лес, много жердей, и он потратил на его постройку несколько дней. В доме не осталось ни мясного, ни рыбного запаса пищи, и он выезжал по вечерам на охоту на перелетную дичь, добывал рыбу острогой, если попадались рыбаки с неводом, примыкал к ним. Так в хлопотах подошел сентябрь, а Пиапон все еще ни к одной семье не примкнул, не выпросил у отца тэмчи. Отца он видел только издали и но обмолвился словом, и Баоса тоже не заговорил с сыном. Полокто совсем не показывался на глаза Пиапону, он скрывался за большим домом, как за высокой сопкой.
По стойбищу прошел слух, что первые кетины начали попадаться на тонях Туссера, Мэнгэна. Няргинцы заторопились, поспешно складывали в лодки вещи, летние берестяные юрты, невода, и первые лодки покинули стойбище. Тогда только Баоса позвал к себе обоих блудных сыновей. Пиапон после ссоры впервые зашел в родной дом, сдержанно поздоровался и сел возле отца. Агоака подала брату трубку.
— Позвал ты меня? — спросил Пиапон отца.
— Поговорить позвал, — глухо ответил Баоса.
Открылась дверь, и в фанзу вбежал Полокто, он бросился на колени и подполз к нарам отца, вскочил на ноги и обнял отца, будто не виделся с ним годами. Баоса поцеловал его в щеки и посадил рядом. Пиапон не мог сдержать улыбки, глядя на это представление.