Конец буржуа

Лемонье Камиль

Жан-Элуа, сумев ловким маневром возглавить банк и приобрести расположение правительства, стал полноправным главою семьи. Заселение этих земель заинтересовало Жана-Оноре и Кадрана, они скупили часть акций. Что же касается Барбары, то едва только она узнала политическую подоплеку Колонизации — предприятия, занимаясь которым, люди теряли совесть, — она написала ему:

«Надежды мои не оправдались, Господь оставил тебя. Отец твой и дед не делали в жизни ни шага без его благословения. Нарушая божью волю, ты забываешь, что его щедротам Рассанфоссы обязаны всем своим состоянием. («Маменька уже заговаривается», — подумал он.) Это божьи деньги, и заработаны они истыми христианами. Я не стану покупать ваших акций».

После всех трудностей, которые потребовалось преодолеть, чтобы пустить дело в ход, Жан-Элуа стал гордиться тем, что сумел окончательно утвердить владычество Рассанфоссов.

В течение

двух недель он усердно трудился, приходил первым в контору, посылал телеграммы, составлял письма, вскрывал почту, проверял огромные счета, над которыми приходилось подолгу биться его служащим. Радостное возбуждение, которое он умел скрывать в их присутствии, прорывалось только вечерами, когда он приходил домой, чтобы отдохнуть, и оставался с глазу на глаз с женой.

Он дважды был женат, и обе женитьбы его, между которыми прошло не слишком много времени, свидетельствовали о точном расчете этого прирожденного дельца. Женившись сначала на одной, а потом на другой дочери крупного фабриканта крахмала Пирсона, он сосредоточил в своих руках все капиталы этой богатой фирмы.

IV

В их грузном, роскошно отделанном особняке на улице Луа весь второй этаж был отведен сыновьям — Арнольду и Ренье, и дочерям — Гислене и Симоне.

Имена, которыми Рассанфоссы нарекали своих детей, изменялись с изменением общественного положения отцов. На место грубых, простонародных имен, дававшихся в память древних героев, в календарях нашлись имена утонченные и гораздо более благозвучные.

После всех неудач, раз и навсегда преградивших ему путь к дипломатической карьере, Арнольд начал вести праздную жизнь, развлекаясь охотой, объездкой лошадей и столярным ремеслом. Крупный, толстый, коренастый, и фигурой и лицом похожий на гориллу, пристрастившийся к ничегонеделанью, он телосложением, необузданной силой и страстью к физическому труду напоминал своего деда Жана-Кретьена, дородного силача, который, спустившись в недра «Горемычной», свободно справлялся там один с работою троих углекопов. В светском обществе Арнольду всегда становилось не по себе; в опере он обыкновенно засыпал; ему бывало тесно во фраке, который трещал по всем швам на его широких плечах. Он любил на целые месяцы уезжать в принадлежавшее Рассанфоссам поместье Ампуаньи, где никого не видел, кроме своих садовников, двоих егерей и конюха, который ухаживал за его лошадьми, где пищей ему служила только убитая на охоте дичь и печеный в золе картофель и где он проводил время, строгая доски и делая ежедневно по восемь лье верхом.

Этот мужлан, которому в городе всегда бывало скучно, по-настоящему веселился только в компании деревенских парней, постоянных товарищей его забав.

Он даже возглавил сельский духовой оркестр и охотно играл с крестьянами в кегли. По временам, однако, в нем пробуждалась природная гордыня Рассанфоссов, и за обыкновенной попойкой он мог вдруг рассвирепеть. Тогда он кидался на тех же крестьян с кулаками, вымещая этим все свое презрение к ним, подобно феодалу былых времен, убежденный в том, что эти жалкие твари зависят от его милости и обязаны трудиться на него по гроб.

Ренье, этот скептик по натуре, этот изысканно-развращенный горбун, элегантный и порочный, с язвительною улыбкой на тонких губах, с похожими на кавычки белокурыми усиками, которые он разглаживал своими длинными пальцами с синеватыми ногтями, не хотел иметь ничего общего со всей остальной семьей. И только Симона, в противовес высокой темноволосой Гислене и грубому Арнольду, бледная и страдающая Симона, эта хрупкая и тонкая девочка с глубокими серыми глазами, задумчивыми и в то же время лукавыми, своей болезненной чувствительностью напоминавшая маленькую обезьянку, — только она одна и характером своим и своей печальной участью была похожа на брата. Оба они олицетворяли собою какую-то извращенность, крайнюю степень бессилия и вырождения, наступившую после той огромной затраты мозговой энергии и мускульной силы, которыми менее чем за полвека род Рассанфоссов добился неслыханного могущества. Это был тот мутный осадок, который после всей перегонки отстоялся в утробных колбах; он свидетельствовал о том, что могучие соки, дававшие некогда силу этому роду тружеников-землероек, иссякли. Оба они были зачаты с прихотливою осмотрительностью и выращены заботливо и неторопливо, в противовес их предкам, неотесанным плебеям, вызванным к жизни слепыми рывками плоти. И теперь эти последние отпрыски рода, казалось, обличали своею немощью всю порочность и гибельность нового уклада жизни.

Что касается Ренье, то он был примером того, как физическая сила предков становится силою интеллекта и отлагается в извилинах мозга.

В этом молодом и в то же время злобном хищнике кипела какая-то всесокрушающая энергия.

— Я — как винный осадок на дне старой бочки, — говорил он сам про себя.

Временами он предавался

разгулу с такой исступленностью, которой не выдержал бы и бык. Он примкнул к веселой компании молодых кутил. Это были сынки богатых родителей; они проматывали отцовские состояния и перекладывали доставшееся им наследство в карманы ростовщиков. Завсегдатаи ночных ресторанов, они зазывали туда проституток, избивали на улице запоздалых прохожих. Именно Ренье пришло в голову как-то раз после костюмированного бала привезти в один из своих коттеджей десять женщин, десять жалких уличных красоток, разодетых в пестрые лоскутья и полупьяных. Этих хилых кукол, предназначенных удовлетворять плоть пресытившихся, сладострастных буржуа, накормили и напоили до беспамятства и раздели потом донага… Кончилось тем, что девок этих совершенно голыми выбросили на улицу, где на рассвете их сразу же подобрала полиция. Это он во время одной из ночных оргий проповедовал нелепое учение Мальтуса и учредил клуб, целью которого было дать возможность забеременеть всем девушкам, которые этого хотели. Идея его заключалась в том, чтобы люди до того размножились, что были бы вынуждены поедать друг друга. «Будем производить на свет детей, будем умножать бесчинства и преступления, с тем чтобы люди превратились в тигров и в волков, чтобы им стало тесно на земле и мир погиб. Тогда все изменится; братья, устав от споров из-за травинки, которой им все равно не прокормиться, изголодавшиеся, превратившиеся в кровожадных зверей, уничтожат друг друга. А так как истинное счастье заключается в небытии, то в этот день всем бедствиям людей настанет конец».

И вот такую философию шакалов эти молодые люди стремились претворить в жизнь. Каждый из них хвастал тем, что от него забеременело несколько женщин. И порожденные ими жалкие существа оставались на дорогах живым свидетельством первородного разврата. Все эти молодые люди переодевались, называли себя вымышленными именами и готовы были пуститься на любой обман, лишь бы те, кого они сделали матерями, потом не могли нигде их найти.

Развращенное воображение Ренье, этого неистового денди, вобрало в себя всю холодную ненависть к людям, скопившуюся в его душе за долгие годы. Он логически обосновывал свою злобу, приправляя ее сладковатыми словами о гуманистическом идеале. Ясность ума уживалась в нем с хитростью, евангельская кротость — со змеиным ядом. Хуже всего было то, что, несмотря на эти безумства, он оставался загадкой для окружающих, непонятным, сотканным из противоречий существом. Его настоящее лицо невозможно было разглядеть за всем чудовищным нагромождением контрастов; оно тонуло под множеством личин, которые он на себя надевал, терялось в густых сорняках, выраставших целым лесом на его каменистой, колючей душе. У него бывали приступы слезливой чувствительности, среди которой он вдруг разражался смехом: казалось, он безжалостно издевается над самим собой и хочет убить в себе всякое сострадание к людям. Он любил одиночество и людные сборища, тишину и душераздирающий шум; временами в нем пробуждался самый отвратительный эгоизм, переходивший в порывы безграничной доброты, за которыми сплошь и рядом следовали новые перемены настроений, ни с чем не сообразные безумные выходки.

Этот странный выродок, стремившийся к тому, чтобы все разрушилось и погибло, этот злой гений семьи созревал, точно некий ядовитый плод, сок которого потом прекращается в адское зелье, способное погубить целые поколения. Жан-Элуа, не имевший никакого влияния на сына, закрывал на все глаза и потихоньку от жены платил его долги. За три года долги эти превысили двести пятьдесят тысяч франков.

Равнодушие родителей, праздность и разврат сыновей, замкнутость дочерей — все это вело к неминуемому распаду семьи. Проступок Гислены способствовал еще большему обособлению всех друг от друга. Гислена сходила теперь вниз к завтраку, к обеду и ужину, а все остальное время проводила у себя. В доме царила атмосфера холодного отчуждения, упорного и неодолимого. Все члены семьи старались скрыть свалившийся на их головы позор, и это заставляло каждого особенно внимательно следить за собой. Г-жа Рассанфосс на глазах состарилась. В то время как сам Рассанфосс, поглощенный делами, после недели тоски и гнева ощущал только тупую, ноющую боль уязвленного самолюбия, жена его была потрясена до самых глубин своего существа — ее материнская гордость никак не могла примириться с разразившейся катастрофой.

Она поняла, что сама виновата во всем. Воспитанная гувернанткою на американский лад, Гислена привыкла к образу жизни светской девушки, богатой и независимой. В девятнадцать лет она имела уже собственную горничную, собственные апартаменты, ездила одна верхом и могла поэтому считать себя независимой от семьи. Негодяй получил возможность пробраться к ней в комнату, не возбудив ничьих подозрений. И все открылось только потому, что она позабыла запереть свою дверь на ключ, а наутро мать случайно вошла в эту оскверненную девичью спальню и сделалась невольной свидетельницей неслыханного позора.