Конец буржуа
Шрифт:
— Честное слово, в первый раз слышу такие вещи…
Утверждения Рети были подобны шару, разбросавшему кегли по площадке. Они взбудоражили всех: и запятых спокойной беседой мужчин и легкомысленно болтавших женщин. Жан-Оноре, крупный, полный мужчина с круглым подбородком, к которому с обеих сторон спускались золотистые бакенбарды, всем обликом своим похожий на первого Рассанфосса, примиряюще простер обе руки вперед и густым басом, словно специально созданным для того, чтобы звучать в залах суда, изрек:
— Господа! Надо уметь уважать любые убеждения. Я уверен, что выражу мысль всех, заявив, что если бы только мы были в силах улучшить положение наших
Арнольд, который в это время допивал третью бутылку шампанского и, казалось, нисколько не интересовался разгоревшимся вокруг него спором, неожиданно зарычал с яростью дога, увидевшего из своей конуры ноги прохожего:
— Подлецы они все! Пушечное мясо!
— Несчастный! — сурово оборвала его бабка. — Если так, то следовало бы стрелять и в Жана-Кретьена Первого и в твоего отца! — Она повернулась к Жану-Элуа. — Сын мой, ведь и мы-то все вышли оттуда. В наших жилах течет рабочая кровь. Добейся, чтобы дети твои это поняли.
Это был голос, раздавшийся из глубины веков. Барбара выпрямилась и пристально глядела на говоривших своими суровыми, обрамленными темными кругами глазами, и в этом взгляде, казалось, было что-то потустороннее. Жан-Элуа нахмурился, рассерженный тем, что ему так некстати напомнили о его низком происхождении. Эдокс пожал было плечами, но сразу сдержал себя и смиренно уткнулся в тарелку. В Гислене же слов, — но встрепенулся мятежный дух ее предков, и, повернувшись к Лавандому, она смерила его вызывающим, гордым взглядом. Виконт разминал двумя пальцами хлебные крошки, поглядывая на маркиза Шармолена и шевалье Дюрайля — своих двух свидетелей.
Этот маркиз де Шармолен, дядя Лавандома, разорившийся так же, как и племянник, на женщинах и на карточной игре, был одним из самых характерных представителей своего поколения. В свои семьдесят лет он еще затягивался в корсет, румянился, холил усы, красил волосы, которые черными прядями падали ему на виски. Он прилагал все старания, чтобы казаться юношей, но движения его были скованы, и все усилия его привели только к тому, что он походил на какой-то заржавевший, плохо смазанный автомат. От Шармоленов он получал пожизненную ренту, которая позволяла ему жить в своем поместье Рассар, где он имел собственный выезд и продолжал еще играть какую-то роль в свете. Был и еще один родственник Лавандома, Дюрайль, седой старик с длинною бурграфскою бородой, спускавшейся на живот. Материальное его положение было весьма незавидно, но у него было шесть кузенов, которые по очереди его кормили и которых он в конце года, в виде благодарности, наделял прескверными продуктами своей маслобойки.
Шармолен вскинул монокль и уставился на старуху, которая как будто выросла из далеких глубин прошлого и для которой вся эта замызганная грязью родовитость, казалось, ровно ничего не значила. Дюрайль, продолжая держаться скромно, уплетал за обе щеки, а потом, сделав вид, что не замечает всех этих семейных распрей, углубился в созерцание своей пышной и длинной бороды.
Надо всей этой весенней свадьбой повеяло вдруг холодом зимы, и присутствующие несколько разогрелись только тогда, когда Жан-Элуа предложил гостям выпить еще по бокалу вина.
«Когда приезжает маменька, никогда не знаешь, что будет», — подумал он.
Время, однако, шло. Карета должна была отвести новобрачных к пятичасовому поезду. Лавандом, который до венчания вел себя вполне корректно и сдержанно, выйдя из церкви, вдруг принял рассеянный вид, как будто он чем-то был озабочен. После шампанского — а он выпил его порядочно, как бы стараясь
Послышались какие-то голоса. Это были жители окрестных деревень, которые, как это велось еще во времена Фуркеанов, пришли поздравить новобрачных.
Жан-Элуа изобразил на лице удивление, хотя еще два дня назад он сам отдал распоряжение своим сторожам привести крестьян из окрестных деревень, чтобы те поздравили молодых.
Старики и юноши в праздничных одеждах целыми толпами шли к дому, ведя за собою усталых ослов. Лица их потемнели от солнца и ветра, они горбились, словно стараясь пригнуться пониже к земле.
Появление крестьян несколько оживило гостей — они перешли на террасу. Из толпы вышел древний старик, который помнил еще времена феодальных владельцев; его вели под руки два его сына, здоровенные мужики. Это был представитель уже вымершего поколения, каких-то ископаемых, живших еще до Великой революции, той самой дичи, на которую набрасывались сеньеры и которую они травили с помощью своих управляющих и вооруженной стражи. За ними следовали его остальные сыновья и дочери, убеленные сединами, двадцать супружеских пар, у которых были уже собственные дети и внуки.
— Сколько тебе лет, дедушка? — спросил Жан-Элуа.
— Сто три, с вашего позволения, господин барон.
Этот едва лепетавший старик величал теперешнего владельца Ампуаньи титулом барона, ибо баронами он еще в давние времена привык называть своих бывших хозяев. Насмешки барышень Акар не пощадили седых волос этого несчастного.
— Поглядите-ка на него, он сейчас рассыплется! — крикнул кто-то из них.
Затянутый в корсет Шармолен, небрежно покачиваясь, заявил, что крестьяне, после того как они получили свободу, стали вырождаться. Однако Акар-старший, вспомнивший во время разговора с Рети о своем собственном темном происхождении, пытался возразить. «Человек всегда остается человеком», — пробурчал он.
Веселье сделалось еще более шумным, когда, отвечая на вопрос Жана-Элуа, старик сказал, что вместе с внуками и правнуками семья его состоит из шестидесяти восьми человек. И, чтобы показать, что ему еще есть чем жевать, он пальцами раздвинул свои сморщенные губы и, улыбаясь, обнажил два отвратительных черных обломка.
Рассанфосс дал ему пять двадцатифранковых монет, а для остальных велел выкатить бочку пива и разрешил молодежи потанцевать на лужайке. Едва он это сказал, как веселый смех находившихся на террасе гостей передался всем этим загорелым, мускулистым детям земли, этой толпе крfснощеких увальней, которые то плясали, то начинали глазеть на господ, разинув рты, ухмыляясь только оттого, что в эту минуту смеялись те.