Конформист

Моравиа Альберто

Внезапно он сказал:

— Как раз сегодня я должен навестить отца.

— Ты пойдешь туда с матерью?

— Да.

— Макароны были съедены, снова появилась девочка-служанка, сменила тарелки и поставила на стол блюдо с мясом и овощами. Как только горничная вышла, мать, взяв письмо и разглядывая его, сказала:

— Хотелось бы мне знать, кто написал это письмо.

Мама, — вдруг проговорила Джулия с внезапной и преувеличенной серьезностью, — дайка мне письмо.

Она взяла конверт, внимательно рассмотрела его, затем вытащила

лист веленевой бумаги, изучила его, нахмурив брови, и наконец воскликнула громко и негодующе:

Я прекрасно знаю, кто написал это письмо… не может быть никаких сомнений… ах, какой подлец!

— Но кто это?

— Один несчастный, — ответила Джулия, опуская глаза.

Марчелло ничего не сказал. Джулия работала секретаршей в кабинете одного адвоката, возможно, подумал Марчелло, письмо было написано одним из его многочисленных помощников.

— Безусловно, какой-нибудь завистник… У Марчелло в тридцать лет такое положение, что ему могут позавидовать многие зрелые мужчины, — сказала мать.

Для вида, хотя его это не интересовало, Марчелло спросил у невесты:

— Если ты знаешь имя того, кто написал письмо, почему ты его не назовешь?

Не могу, — ответила она задумчиво, но уже не возмущаясь, — но я сказала тебе: это один несчастный.

Она передала письмо матери и взяла мясо с блюда, которое принесла служанка. Какое-то время все трое молчали. Потом мать с искренним недоумением заметила:

И все же я не могу поверить, что есть настолько дурные люди, что они способны написать подобное письмо о таком человеке, как Марчелло.

— Не все же любят его так, как мы с тобой, мама, — ответила Джулия.

— Но кто, — вдруг с пафосом вопросила мать, — кто может не любить нашего Марчелло?

Знаешь, что о тебе говорит мама? — спросила Джулия, к которой, казалось, вернулись обычная веселость и болтливость. — Что ты не человек, а ангел, так что, может быть, когда-нибудь ты войдешь к нам не через дверь, а влетишь в окно. — Она подавила смешок и прибавила: — Когда пойдешь исповедоваться, священнику будет приятно узнать, что ты ангел. Не каждый день случается выслушать исповедь ангела.

Ну вот, ты, как всегда, подшучиваешь надо мной, — сказала мать, — но я нисколько не преувеличиваю. Марчелло для меня — ангел. — Она посмотрела на Марчелло с чрезмерной, приторной нежностью, и сразу же глаза ее наполнились слезами. Чуть погодя она добавила: — Я знала в своей жизни только одного такого же хорошего человека, как Марчелло, — это был твой отец, Джулия.

На сей раз, как то приличествовало, Джулия приняла серьезный вид и опустила глаза. Между тем лицо матери претерпевало постепенные изменения: из глаз заструились обильные слезы, патетическая гримаса исказила черты дряблого, опухшего, обрамленного клоками встрепанных волос лица, краски и линии которого, казалось, смешивались и расплывались, словно находились за стеклом, по которому потоками стекала вода. Мать поспешно

поискала платок и, поднеся его к глазам, пролепетала:

По-настоящему добрый человек… истинный ангел… нам было так хорошо втроем… а теперь он умер… и его больше нет… Марчелло своей добротой напоминает мне твоего отца, поэтому я его так люблю… как подумаю, что такой хороший человек — и умер, сердце у меня разрывается.

Последние слова затерялись в носовом платке. Джулия сказала спокойно:

— Ешь, мама.

— Нет-нет, мне не хочется есть, — всхлипывая, ответила мать, — вы оба простите меня… вы счастливы, и счастье не должно нарушаться печалью старухи. — Она резко поднялась, направилась к двери и вышла.

Подумать только, прошло уже шесть лет, — сказала Джулия, глядя на дверь, — а все как в первый день.

Марчелло ничего не ответил. Он достал сигарету и закурил, опустив голову. Джулия взяла его за руку и спросила почти умоляюще:

— О чем ты думаешь?

Она часто спрашивала с любопытством, о чем он думает, обеспокоенная серьезным, замкнутым выражением его лица. Марчелло ответил:

Я думал о твоей матери. Ее похвалы ставят меня в неловкое положение, она недостаточно меня знает, чтобы говорить, что я добр.

Джулия сжала его руку и сказала:

— Она говорит так вовсе не для того, чтобы сделать тебе комплимент. ив твое отсутствие она часто повторяет: какой Марчелло хороший, какой добрый.

— Откуда она знает?

Ну, такие вещи видно сразу. — Джулия встала, подошла к Марчелло и, прижавшись к нему округлым бедром, провела рукой по его волосам: — А что? Ты не хотел бы, чтобы о тебе думали, что ты добрый?

— Я так не сказал, — возразил Марчелло, — я говорю, что, возможно, это неправда.

Она покачала головой:

— Твой недостаток в том, что ты слишком скромен. Послушай, я — не мама, которая хотела бы, чтобы все вокруг были добры, я знаю, что есть люди добрые и злые… тем не менее для меня ты один из лучших людей, каких я встречала в своей жизни… и я говорю так не потому, что мы помолвлены и я люблю тебя, а потому что это — правда.

— Но в чем моя доброта?

Я сказала тебе: такие вещи видно сразу. Почему о какой-то женщине говорят, что она красива? Да потому что это видно… так и с тобой — видно, что ты добрый человек.

— Ладно, — сказал Марчелло, опустив голову.

Убежденность обеих женщин в его доброте была для него не нова, но всегда сильно его смущала. В чем состояла эта доброта? Был ли он действительно добр? Не было ли то, что Джулия и ее мать называли добротой, ненормальностью, то есть отчужденностью, отрешенностью от обычной жизни? Люди нормальные не были добрыми, снова подумал он, потому что за нормальность надо было всегда платить — сознательно или нет — дорогую цену, расплачиваться бесчувствием, глупостью, подлостью, а то и попросту преступлением. От этих размышлений его отвлек голос Джулии: