Кони пьют из Керулена

Кобяков Григорий Григорьевич

Тайджа из хошуна Сан-Бейсе Цамба приказал своим батракам перегонять отары овец на восток — в долину реки Халхин-Гола.

Там, как стало известно Дамбе, дождей совсем не было, а снежные заносы небольшие.

Ранним морозным утром, собрав свой скарб, батраки начали далекое и трудное кочевье. Среди батраков были тринадцатилетний Лодой и его отец Эрдэнэ.

К концу месяца кочевники вышли к Халхин-Голу. Старые и опытные скотоводы, они сумели сохранить основную массу овец. Здесь, на Халхин-Голе, снег действительно был небольшой, пастбища не выбиты, а погода стояла сухая и теплая.

Недели

через три, во второй половине марта, Эрдэнэ поехал на Керулен навестить жену с ребенком и, может быть, забрать их с собой. Сына Лодоя Эрдэнэ оставил у своего друга Жамбала.

Подъезжая к Керулену, еще с дальних увалов, Эрдэнэ увидел свой айл и почувствовал, что в айле неладно: над юртами не кудрявился живой дымок, хотя дул злой сиверко, ни вблизи, ни вдалеке не было видно овец. Кружилось воронье.

Эрдэнэ не помнил, как доскакал до своей юрты, как ворвался в нее. Первое, что увидел — снег на очаге. Рядом с очагом — большой бычий пузырь, похожий на шар, — игрушка сына. Внутри сразу все похолодело, словно сунули его в ледяную воду. После яркого света в полумраке юрты Эрдэнэ ничего не видел. Спросил:

— Да есть ли здесь кто живой?

Справа от очага что-то зашевелилось. Эрдэнэ услышал стон.

Дулма!

Дулма, высохшая вся, почерневшая, лежала с закрытыми глазами. Тело ее пылало жаром.

— Дулма! Дулма! — тряс за плечи жену Эрдэнэ и кричал: — Ребенок наш где?

Дулма не отвечала. Из ее открытого черного рта рвался горячий храп и на губах пузырилась белая пена.

Безумными глазами Эрдэнэ обшаривал юрту. У изголовья Дулмы увидел сложенное тряпье. Рванул его и застыл в ужасе: из тряпья выпал и глухо стукнулся о мерзлый земляной пол маленький Бато. На черных губах трупика застыла белая пена.

— О, небо!

Эрдэнэ упал на колени!

Долго или недолго пробыл Эрдэнэ в юрте, только вышел оттуда старым сгорбленным человеком, не знающим, куда надо ехать, что надо делать. Солнце скатывалось за Керулен, за дальние холмы и где-то там укладывалось спать. Земля и небо затягивались фиолетовыми сумерками. Эрдэнэ тупо глядел на закатное солнце, на дальние холмы, на мертвые юрты айла. Ветер стучал и скрипел дверьми двух соседних юрт, из которых тоже ушла жизнь. Злились и рвали друг у друга человечьи кости одичалые псы. Айл умер. Умер от голода и холода.

— Как же вы, люди, допустили такое?

В мозгу шевельнулась и болью отдалась мысль: «Тайджа уморил. Тайджа — собака, хуже собаки». Собрав остатки сил, Эрдэнэ взобрался в седло и поехал к городу, в айл тайджи.

Было еще не поздно, когда Эрдэнэ приехал к тайдже. Его встретил ленивый лай откормленных псов. Среди десятка юрт Эрдэнэ быстро отыскал самую большую юрту — юрту тайджи, у которой стоял служка. Служка шмыгнул в дверь. Эрдэнэ постоял — может, выйдет кто встретить. Но из юрты никто не выходил. Такого гостя здесь не ждали. Эрдэнэ переступил порог и сразу опустился на пол — не держали ноги.

Тайджа Цамба ужинал. С маленького статика он брал жирные куски баранины и, ловко орудуя острым с серебряной отделкой ножом, отправлял их в рот, запивая кумысом. Руки и лицо тайджи лоснились от бараньего жира.

Эрдэнэ подали пиалу

с кумысом. Он принял ее дрожащими руками.

— Какие вести привез, пастух?

— Худые, хозяин. Сын умер, жена умирает.

— Но я им белой травы отправлял. Чего же они не лечились?

— Не травы нм надо было, а мяса и хлеба… Весь айл умер.

— Нынче у всех беда, — вздохнул Цамба.

— Дай, хозяин, одну меру ячменной муки и одного барана. Отработаю.

— Тебе дай, другому дай, а сам ложись и подыхай?

— У вас табуны коней и отары овец…

— А сколько вы погубили? Вот ты — сколько?

— Снегопады, гололед… Дзут!

— Ха, батраки совсем обленились. Семь десятков и три овцы — это только ты потерял… Проглядел.

— Дзут унес.

— Хочу спросить: когда отработаешь за эти семь десятков и три овцы?

— Хозяин…

По черным, иссеченным ветрами щекам батрака Эрдэнэ покатились слезы. Неприлично мужчине показывать свою боль, слезы — это мужской позор. Но Эрдэнэ не мог сдержаться. Боль, обида и бессилие — все выливалось в этих слезах.

— Не позорь, пастух, свой род! — Цамба начал яриться. В его маленьких бегающих глазах, спрятанных за жирными складками, загорались бешеные огоньки. — Семью свою надо было в кочевье брать. А здесь никто не обязан…

Эрдэнэ тяжело поднялся и, не говоря больше ни слова, вышел из юрты. Услышал ругань, которую Цамба посылал ему вслед.

— Рвань, нищета, голь перекатная! Вместо того, чтобы работать, едут за милостыней. Попрошайки!

Эрдэнэ поднял крепко сжатые кулаки к небу и погрозил в сторону юрты богача.

А на Керулене, куда Эрдэнэ вернулся за полночь, его ждала новая беда: умерла жена. Остаток ночи и весь следующий день Эрдэнэ просидел в юрте. А ночью, перед рассветом, запряг лошадь в арбу, положил на нее трупы жены и сына, отвез их в Долину смерти и до восхода солнца — по обычаю — захоронил.

Ночь скрыла и Смерть и похороны. А взошедшее солнце в степи не заметило никаких перемен.

Весело и густо над юртой пляшет кудрявый дым. Ветер рвет его в клочья, кидает в степь. В юрте, у живого очага, сидит Эрдэнэ и ест жирное мясо. Вдруг послышался цокот копыт. Эрдэнэ поднялся и пошел к двери, чтобы встретить всадника. Таков закон степи: кто бы ни был человек, конный или пеший, сосед ли, усталый ли путник издалека — встреть его как гостя, приюти, обогрей, накорми.

Поглядел Эрдэнэ на скачущего всадника и поежился: такого «гостя» он бы не хотел видеть в этот час. К нему скакал тайджа Цамба.

Богач круто осадил жеребца у дверей юрты, злобным взглядом смерил Эрдэнэ, поглядел на свежую баранью шкуру, что лежала на арбе, выругался.

— Где взял барана, голодранец?

— У тебя.

— Украл?

— Украл, — безбоязненно и спокойно ответил Эрдэнэ.

В воздухе засвистела тонкая ременная плеть. Эрдэнэ не отскочил, не уклонился от удара. Он только рукой прикрыл глаза. Но когда Цамба второй раз замахнулся, прилаживаясь хлестануть по голове, Эрдэнэ успел перехватить плеть и так рвануть на себя, что Цамба едва удержался в седле. Не удержался бы, не порвись петля, наброшенная на кисть руки. Плеть перешла в руки Эрдэнэ.