Конклав ночи. Охотник
Шрифт:
– Убей меня, девочка, – прошептал я. – Не отдавай этой падали.
Ее пасть, дрожа от напряжения, открылась на всю ширину. Из глотки вырвался полувздох-полувсхлип.
– Давай же! – рявкнул я. – Да пребудет с нами ярость.
Мурка крутанулась. Удар когтистой лапы рассек ногу Игнатьева от паха до колена. Упырь покачнулся. Мурка саданула второй раз, поперек живота. Замешкайся Игнатьев или начни сопротивляться, следующий взмах когтей оказался бы последним. Я много раз видел эту серию в исполнении росомахи: нога, живот, глотка. Каждый последующий удар сильнее предыдущего. В
Но Игнатьев не был низшим. Третий удар пришелся в пустоту. Упырь исчез. Лишь мелькнул в воздухе размытый силуэт.
– Мурка, будь тут! – Я схватил топор и помчался к выходу.
Не дать уйти. Не дать гаду уйти. Мгновенные перемещения требуют от нетопыря огромного выброса энергии. А силы у израненного Игнатьева подходили к концу.
Как только я выскочил в коридор и завернул за угол, в тире раздался Муркин визг. Это был не торжествующий победный вой. Это был крик боли и страха.
Старый вурдалак провел меня еще раз.
Когда я вернулся, росомаха черным лохматым клубком катилась по полу мне навстречу. Не сама катилась. Из овальной дыры в полу выползало зеленое щупальце, плоское и толстое, как спортивный мат. Оно состояло из светящегося мха и кусков мокрой штукатурки. Поверхность его шевелилась от сонмищ бешено снующих уховерток. Конец, увенчанный лежаком для стрельбы, бил росомаху, как клюшка гольфиста – мяч. Над дырой стоял Игнатьев, маленький, сгорбленный, с окровавленным брюхом и ногой, и совершал тонкими старческими ручками пассы. Будто стряхивал с пальцев воду.
Увидев меня, он замер. Личико сморщилось от нестерпимой обиды. Мшистое щупальце быстро поползло назад. Оно втягивалось в темный овальный зев, теряя насекомых. На полпути выронило лежак и тут же одним рывком сгинуло. Дыра не закрывалась. Я знал, кого она ждет. Я швырнул топор.
Он ударил Игнатьева обухом в грудь. Упырь с грохотом влетел в недра оружейного шкафа.
Я сунул руку в карман. Пальцы привычно скользнули в гладкие кольца кастета.
Игнатьев вывалился из шкафа и на четвереньках пополз к дыре. На ходу я пнул лежак. Вращаясь, он заскользил по полу. Когда Игнатьев опустил ноги в яму, лежак достиг цели. Толстая доска перекрыла лаз наискосок. Словно решив наконец-то помочь мне, Игнатьев схватился за нее руками. Наверно, в последний момент ему сделалось страшно нырять в неизвестность. Через секунду он опомнился и разжал руки, но я уже был рядом. Я толкнул лежак носком сапога.
Звучно клацнули челюсти. Игнатьев повис, зажатый между краем дыры и пятисантиметровой доской.
– В глазах тоска, под подбородком доска, а дверь на крючке, – сказал я. – Угадай, что это?
Он задергался и снова ухватился за доску руками. Страшный нож-сербосек он успел где-то потерять. Пальцы у него сейчас были как переросшие стручки белой фасоли – тонкие, длинные, бугристые, с заостренными концами, совершенно без ногтей.
– Ну ладно, сам скажу. Интеллигент в деревенский сортир провалился. Глупо, но смешно, правда, Кирилыч?
Подошла
– Отдам, – прохрипел Игнатьев. Говорить с прижатой нижней челюстью крайне тяжело, но он старался. – Только отпусти.
– Что отдашь?
– Кодекс.
– Знаешь, Кирилыч, я думаю, нет никакого Кодекса. Книга Рафли – такая же ложь и труха, как вся ваша нетопыриная жизнь. Настоящий у нее только переплет. Внутри пустота.
– Есть.
– Ну и где же он?
– Во мне. Кодекс – я.
Ему удалось-таки меня удивить.
– Опа! – Я присвистнул. – Это как?
– Тот, кто его читает впервые, сам становится Кодексом. Письмена исчезают со страниц и врастают в самую суть владельца. Смотри.
Под тонкой кожей игнатьевского лица заструились бурые линии, стали складываться в значки – не то буквы, не то руны. Они чем-то походили на узоры, украшающие переплет Книги Рафли, но те ничего не значили, а эти… Я их понимал! Это были обрывки, части великих истин, которые я мог узнать. Мог получить в бессрочное пользование.
– Видишь! – воскликнул Кирилыч. – Ты же видишь! Это сокровище, равного которому нет. Отпусти, и я передарю тебе его. Клянусь своей жидкостью.
– В кого это сокровище превращает ночных, мне уже ясно. А кем стану я?
– Нашим знаменем. Нашим знаменосцем!
Зря он это сказал.
– Благодарствую, не желаю. Приготовься, сейчас будет немножечко больно.
– Что?!
Когда я саданул кастетом по зубам, вся писанина Чернобога разом пропала с его морды. Он выпучил глаза и замычал. Тело забилось, это чувствовалось даже через доску. Я врезал еще раз. Я бил до тех пор, пока его рот не превратился в сплошную рану, без единого целого зуба. Под конец он прекратил дергаться и обмяк.
Я стащил с пальцев кастет и отшвырнул в сторону. Заглянул в яму. Над остовами разрушенных зданий ветер нес обрывки хитиновых оболочек.
– Прежде чем мы расстанемся, хочу задать один вопрос. Знаешь, что такое стридуляция?
Игнатьев замотал головой, разбрасывая кровавые брызги.
– О, значит, ты в полушаге от сногсшибательного открытия, – сказал я и выдернул скамью из-под его подбородка.
Я разжег печь школьной кочегарки и предал тело Эмина огню. Настраивался на долгий и неприятный процесс, но тоненькое тельце вспыхнуло как береста и сгорело без следа. За считаные минуты. Потом я отправил в топку все, что осталось от «солдат» Игнатьева. Оставив печь догорать, подогнал джип Байрактаров к тиру и сходил за Муркой.
– Пойдем, девочка, – сказал я ласково. – Карета подана.
Мурка посмотрела на меня с сомнением. Она так и сидела возле того места, где Игнатьев свалился в мир великих клопов. Стерегла. От лаза не осталось даже следа, но росомаха, видимо, считала это очередной хитростью Кирилыча.
– Он не вернется. Там, куда мы его отправили, надо иметь железные яйца и зубы. Иначе не выжить. Все его зубы здесь. – Я шаркнул по полу ногой. Железные коронки с остатками клыков покатились по бетону, как бусины. – А яйца у него уже шестьдесят лет как протухли. Пошли. – Я зашагал к выходу.