Контора Кука
Шрифт:
А потом Ширин увидел облака — очень низкие, или, точнее, даже не низкие, а близкие — как бы с другой стороны… страшно похожие на те, что видны в иллюминаторе, вот с какую овчинку небо ему… даже и не показалось — оно и вправду было в тот день и час в Мюнхене — такое.
«Поразительно близкие облака, — сказал вслух Ширин, — как будто летишь над ними, сделав „бочку“, — кажется, так называется эта фигура… высшего пилотажа…»
Семёнов вышел на балкон с чёрной трубой, больше похожей не на фотоаппарат, а на телескоп, и Лев подумал, но вслух ничего не сказал… что-то о бессмысленности фотографии, о зуде-зуммере-зуме… о «фотоувеличении», о котором давеча говорил с девчонкой, ведь в том-то и дело, что это странное и словами так же, как и кадрами, непередаваемое чувство рождается от того, что ты видишь «овчинку» непосредственно, без всякого увеличения, так близко, как будто сверху летишь над ней, касаясь барашков крыльями, ныряя периодически
«…Или это толчки идут от сердца… — подумал он, — а вот оно сделало такое движение — там, внутри, как будто передёрнули затвор…» Ширин замер, ожидая… «Но нет, стрелять не стали… в этот раз нет… „Я ещё не проклюнулся, сестрёнка“… Больше ни грамма, — говорил себе он, — и в самолёте ты тоже пить не будешь, а то я тебя знаю… Впрочем, в самолёт-то мы посадим ППШ…»
— Нет, — сказал Паша, — выслушав не очень подробный рассказ. Ширин ограничился тем, что сказал ему, пока Семёнов на балконе увлечённо «отрабатывал» здешний небосвод, что есть возможность слетать в город его мечты бесплатно, да ещё и получить в придачу дополнительную — «тринадцатую», — пошутил Лев, зарплату, прикинув в уме, что сумма примерно равна Пашиной месячной… Он не сомневался, что Паша согласится, и ехал вовсе не для того, чтобы его уговаривать… Мог бы и позвонить, конечно, но он просто подумал, что давно не был у «их мальчика» и к тому же хотел заодно сделать в молле кое-какие давно откладывавшиеся покупки…
— Во-первых, — сказал Паша, — мне нужна виза. Ты, Лев, став гражданином Германии, наверно, забыл о таких подробностях… А для неграждан Евросоюза в Англию нужна виза, это не Шенгенская зона — я это узнавал, когда думал сам по себе туда слетать… но передумал. Ну не возиться же ради этого с визой, которую к тому же совсем не факт, что дадут, — с моими птичьими и здесь-то правами…
— Есть путёвки, — сказал Лев, — есть русские турбюро, мне кажется, они запросто решат все вопросы: «туристическая виза»…
— Ну и во-вторых: не хочу, — сказал Паша.
— Как — не хочешь? — удивился Ширин.
— Да, не хочу разрушать иллюзию. Как это было с Парижем… Но о нём я никогда и не мечтал, так что и не жалко… А Лондон… Не-а, не хочу. Пускай остаётся там, в детстве.
— «Только детские книжки читать…» — начал было ехидно декламировать Лев, но замолчал, немного подумал и сказал: — Ладно, имеешь право… Тогда я полечу. Виза мне не нужна, почему бы и не… А вам хорошо погулять тут… удачной фотоохоты! Вы захватываете окна пуфа, маэстро? — выходя на балкон, спросил он Семёнова, продолжавшего снимать облака, подкрашенные теперь ещё ржаво-красной краской и оттого выглядящие, с точки зрения Льва, особенно пугающе. — Пуф — это публичный дом, — добавил он, — вон там, видишь, красные светятся, это у Паши такая до-сто-при-меча-тельность. По-немецки: «зеензвюрдихкайтен».
— Да уж вижу, — улыбнулся Семёнов, — яволь-яволь. К сожалению, они непроницаемые… но всё равно, когда ты сейчас произнёс слово «охота», а тут, как бы сказать… на ловца хоть зверь и не бежит, но прямо под окном на тебя как бы зырит… И вот мне вспомнилось… знаете что? Никогда не догадаетесь! — он поискал глазами Пашу, менявшего закуски на журнальном столике в комнате. — Партийные делянки, члены политбюро, стреляющие в диких свиней…
— Вы что, участвовали? — спросил Ширин.
— Вы — это мы, а мы уже были на ты, — рассмеялся Семёнов. — Я — нет, но была и со мной такая история… Когда я служил в армии, мы ходили в клуб, который был рядом с частью, на кадриль, так сказать… Там я познакомился с одной очень хорошей девушкой. Мы полюбили друг друга. Я не сразу узнал, что это внучка Андрея Андреевича Громыко…
— А может, лейтенанта Шмидта? — сказал Ширин.
— …и благодаря этому я единственный узнал, почему он не выстрелил во время охоты — которую обслуживали солдаты нашей особой части…
— Не понял, так ты был особистом? — сказал Ширин, но Семёнов и на это не реагировал, он продолжал:
— …и вот, когда вепрь выскочил из зарослей и пошёл прямо на дзот, в котором сидел Громыко, мы затаив дыхание смотрели, как зверь замедлил шаг, это было как при замедленной съёмке, он пёр на бруствер, медленно и неумолимо, как танк… Наш командир кричал шёпотом: «Что же это такое? Почему он не стреляет? Что случилось?» «Огонь, — сказал он нам, — только по команде». Ну, мы и не стреляли, держали автоматы на весу, смотрели, как кабан приближается к дзоту, где сидел мистер Нет, — хотя мы тогда, конечно, не знали, что его так называют на враждебном нам Западе… И вот, стало быть, только когда зверь уже почти лёг грудью на амбразуру… Наш майор скомандовал: «Огонь!» Так вот,
Ни фига Ширин не ушёл и после этого, и в голове у него ночью… Ну да, «сон алкоголика недолог и тревожен», — повторял он, стеная, и часто ходил в туалет, и давал разбуженной Лиле очередные зароки: «Всё-всё, теперь сухой закон…» И снова лежал без сна со скачущим сердцем и тяжёлой больной башкой, где был хаос, мелькали обрывки семёновских «охотничьих рассказов» вперемешку со строчками Софи, которые он читал накануне, так и не составив о последних собственного мнения… Почему-то он окрестил их все скопом про себя «Liebelein»… «Почему-то» — потому что Ширин и сам при этом не смог бы сказать, что подразумевает под этими «любвями», Шницлера ли, Чехова… первый сборник которого на немецком так назывался, и бывшему библиотекарю это вспомнилось вовсе не потому, что он сравнивал Софи с АП… а только из-за названия — к которому АП непосредственного отношения, по-видимому, вообще не имел… Согласовал ли это с ним переводчик? Неизвестно… Ну и просто это слово — «в отрыве от всего…» — звучало, на слух чужестранца, по крайней мере «презабавно» (всё-таки больше в духе трагикомедии Шницлера) и при этом не означало, по сути, вообще ничего… «Во всяком случае, не совсем графомания, — решил в конце концов для себя Ширин, — или… скажем так, это, может быть, „графоманство чувств“, „канкан любвей“, ну да, ну да… который тоже достоин ведь пера — как танец лебедей… маленьких „либидей“… беда не беда… девочки-мальчики… котики-наркотики… в ротики-невротики… что вовсе не означает графоманства слов, кстати, потому что на бумаге выглядит всё довольно бодренько… Ну, не тухло, скажем так… вот и пусть её резвится, танцуй, пока молодой, мне-то что… раз она такая деловая… ну да, мне — старые тетрадки, черновая работа… при этом видно же, что эта проза — в книге, как бы сказать… уже отшлифована-обкатана, что это не сырьё, которое, наверное, и есть в тетрадке… вокруг которой она напустила столько тумана… и теперь хочет, чтобы я за ней летел… в туманный Альбион, ну да… через Альпы… или это в другую сторону… она сумасшедшая… эти облака сегодня были так низко… как будто я уже и так — schwebe, да, парит-парит наш орел…»
У Ширина, в отличие от Паши, с Лондоном не было связано никаких особых ожиданий, которые больно было бы терять, хрупких иллюзий, которые не хотелось бы разбивать столкновением с грубой реальностью… При этом у Ширина вообще уже давно наблюдалось, как бы сказать, этакое георавнодушие, знакомое, наверное, всем эмигрантам, — так, во всяком случае, Ширин думал, то есть что даже те из его русских друзей, кто продолжают этот «галоп по Европам» с неослабевающим вроде бы энтузиазмом, на самом-то деле в глубине души тоже равнодушны: Лондон ли, Париж или Берлин — по барабану… Если уж ты уехал оттуда…
Так что Ширин, хотя сам и не ездил на «…одину», больше понимал тех, кто регулярно ездит туда…
Туда-туда — к тётке в Саратов… чем тех, кто перемещался по Загранице — бессмысленной после того, как все границы стали открыты… «Как будто бы белка в раскрученной клетке…» — как пел его приятель-бард, положив на три аккорда его старые стихи (что Ширин, впрочем, тщательно скрывал)… Ну, вот как-то так же он это ощущал, понимая, что это само по себе бессмысленно — отменять всю географию из-за отмены железного занавеса, но… сердцу ведь не прикажешь, да?
И в этом они, кстати, и с Пашей сошлись во мнениях — мы уже упоминали, кажется, что Паша унаследствовал не тягу к путешествиям от отца, а от матери — домоседство, в общем, чувство, что от перемены мест слагаемых…
Ну так вот, причин не слетать в Лондон на таких идиотически-чудаковатых условиях у Ширина вроде бы и не было. Разве что чисто обывательские опасения: художники, перформансы, жизнь-театр… какой-нибудь… подпольный ситуативный интернационал в действии… или ситуативистский, ну, в общем, ситуации… «в которые мудрый человек, в отличие от просто умного…» — что-то такое мелькало у него в голове, но… надо сказать, что хотя Ширин и называл себя «клерком» — иногда он даже представлялся так в обществе, да… Но до «клерикальной паранойи», как он называл подобные состояния сознания, что ли, не дорос… в своей карьере: «Ich bin noch nicht so weit» [41] , — говорил он себе или о себе в подобных случаях…
41
Так далеко я ещё не зашёл (нем.).