Контора Кука
Шрифт:
Да и не был он никаким клерком, как вы уже, впрочем, и сами давно поняли.
Разве что очень мелким…
То есть «чинуша», как он тоже ещё выражался, занимал там — в нём самом, Лёве Ширине — не очень-то большую жилплощадь…
Он зарегистрировался на сайте европейцев, «меняющихся местами», то бишь квартирами-квадратурами, друг с другом, ну да… И через некоторое время они с Петром Лисовским фактически стали друзьями… Заочно, эпистолярно — скайпа у Лисовского не было… Но бывает так: кажется, что давно знаком с человеком, что где-то встречались, если бы верил в метемпсихоз, сказал бы «в прошлой жизни», а так… Клерки, кюнстлеры — это неважно… «Карасс». Да-да, слово из романа Воннегута всплывало не раз в сознании Ширина в подобных (не таких уж и
С Лилей тоже всё было ясно: в Лондоне, в отличие от него, она бывала уже не раз, там жила её старая школьная подруга, которой в данный момент в Лондоне как раз не было, и никакого желания туда лететь Лиля не проявила… Зато она давно хотела съездить в Триест — цель вполне достижимая для «вылазки на выходных» из Мюнхена, и без всякого самолёта (летать Лиля всегда немного побаивалась)… И она решила, что съездит тем временем в Триест с Комой на её новой машинке — Кома после небольшого перерыва снова села за руль, на этот раз спортивной «Мазды», как раз два места — «Чтобы ты ни в чём не сомневался», — улыбнулась Лиля, а багажа на два дня много не надо, и всё поместится, и: «Мы хорошо развеемся, — сказала Лиля, — говорят, там такие приятные ветры дуют…» — и Ширин невольно подумал: «И порезвимся? Дует-дует ветерок…» «А если повезёт с погодой, — продолжала Лиля, — даже с открытым верхом!» — и тут Ширин тоже, с похмелья что ли, не сразу и понял, что жена имеет в виду только то, что у Комы теперь кабриолет… «Но если королева и под подозрением, — подумал он, — впрочем, вечным… главное, что король… не под вечным… и вообще, не под шахом… и, таким образом, все условия рокировки… правда, странной, короли меняются местами…» были вроде как и выполнены: в распоряжении живописца была на два дня трёхкомнатная квартира Шириных в дальнем, но всё-таки Швабинге, а в распоряжении Ширина — двух— или даже трёхуровневая «студия» — «…в Ист-энде, но это даже интереснее, — писал ему Лисовский, — если ты был в Берлине, то знаешь разницу… даже не между Ист и Вест, а между, скажем, Шарлоттенбургом и Кройцбергом, — вот примерно так же и здесь, у меня очень живой, в хорошем смысле, район…»
В баварской столице художник, выросший и «вставший на ноги», как он писал в мейле, в Гамбурге, никогда не был, так же как и Ширин — в Лондоне… Но, в отличие от Ширина, в Мюнхене у Лисовского было довольно много заочных друзей-художников, и возможно, что это и было одной из причин его интереса в блиц-обмене жизненного пространства — Ширин об этом не спрашивал и уж, понятное дело, ни словом не упоминал Софи.
У Ширина за короткое время их переписки даже успели возникнуть некоторые угрызения совести — ведь всё-таки он намеревался «ограбить» парня, как бы это ни называла «заказчица», но… «На самом деле я ведь могу ничего и не найти… С моими талантами поиска потерявшихся в квартире моих собственных вещей без Лили… И я не алчный, как известно, так что вторую часть „гонорара“ могу просто сразу послать в задницу и… вообще ничего не искать, — говорил себе Ширин, — а впрочем, что сейчас об этом думать, как карта ляжет… как душа лежит или не лежит… там видно будет… карта души… или душа карты… на которой есть карта, и комната, и стол, и карта — Лондона, на которой есть стол и карта — Лондона, в котором лежит тетрадь…»
Хотя Лиле он объяснял своё решение не только меркантильными соображениями, которых было бы вполне, впрочем, достаточно при их скромном бюджете… Но Лев, что ли, для того, чтобы ещё раз себе самому всё это объяснить — как-то сформулировать то есть, — стал подробно воспроизводить — «разворачивать» — пришедшее ему в голову сопоставление, при этом сильно преувеличивая свой интерес к содержимому девичьей тетрадки… Собственно, он думал ограничиться несколькими словами.
— Я просто подумал, а вдруг там… — и многозначительно умолк, полагая, что и так ясно: ну, нечто . Но Лиля туманом
— Ну что? — сказал она. — Ну что там может быть — план, где лежат сокровища её бабушки? — и рассмеялась, взъерошив «львиные», как она всё ещё их называла, седые пряди…
— Не угадала, — сказал Ширин. — А вдруг оно и есть — сокровище?
— Золотце моё, — рассмеялась Лиля, — я ещё не читала её книгу, но что-то не заметила по твоему лицу, чтобы она тебе особенно…
— Неважно! — сказал Ширин. — Ты пойми такую вещь… Ты вспомни троюродного брата Комы…
— Господи, ну кто же может забыть, — сказала Лиля, — этот голос.
— Вот именно! — подхватил Ширин, и они вместе с женой, наперебой, стали вспоминать то время : «А помнишь… а помнишь…»
— …а помнишь, как он приехал — почти сразу после того, как в нём это проснулось, — в санаторий ВВС, где мы с тобой и с Комой отдыхали, благодаря её незабвенному дяде… Как он пел в холле: «Сатана там правит бал!» — там же стаканы звенели и чуть крыша не поехала у всех самолётчиков…
— Да там были такие же лётчики в несезон, как мы с тобой…
— Ну да, ну да, у всего санатория, помнишь крышу — там такой гигантский купол над холлом, лестницы, балюстрады, мрамор, бронза-позолота… Ну чем не Большой…
— Помню, помню: «…люди гибнут за металл…», да… это был тот ещё голосина… Джельсомино, как мы все тогда его называли… После того как он спел — ещё перед тем, как выйти в холл, когда он заявился к нам с гитарой, ты помнишь, и запел, сев на краешек моей незастеленной кровати, романс… Стёкла в номере вылетели!
— Ну нет, Лиль, не преувеличивай, всё это и так было настолько баснословно, что не надо преувеличений… но стаканы дико дребезжали, да.
— И стёкла! А в дверь забарабанили соседи с криками: «Я с 1933 года в партии, но подобного безобразия ещё не видела!» — противно заверещала Лиля…
— Но это Сашу не остановило, — продолжил Лев, — он перешёл в холл, спел там арию… я думал, сейчас приедет «скорая», санитары леса, чекисты или что-то в таком роде… Но пока там они как-то сорганизовались — вспомни, он успел смешаться с толпой и перейти в актовый зал… где выступал какой-то массовик-затейник, и — уму непостижимо, но зал был полон, ну нечего там было больше делать, во всяком случае, тем, кто не пил тихо, сидя по номерам, горькую. И вот этот массовик на сцене, как будто приняв от Саши телепатический сигнал…
— Ну, это ты сейчас так говоришь… Ты тоже, того, Лёвушка… не преувеличивай… Сашкину сверхчеловечность…
— Нет, Лиль, я помню, что ещё тогда я так подумал… Саша же перед этим занимался какой-то такой хреновиной, ты просто забыла, он посещал какую-то студию «юных биополевиков», как-то так это называлось… прежде чем объявил нам: «Я понял, что хочу быть учёным, а не подопытным кроликом…» — и перешёл на биофак — на отделение биофизики… И учился на отлично, пока в нём не проклюнулось … И вот массовик объявил: «Сейчас поёт левая половина зала, а потом будет петь правая. Кто громче, та и взяла!» Я уж не помню, что пели, но как сейчас вижу… Саша пел сначала сидя справа, а потом быстро перешёл — на левую половину зала… И спел ещё громче… себя! Ну да, остальных вообще не было слышно, хотя они чё-то пели, — он их перекрывал, как бы соревнуясь с самим собой…
— Да-а-а… это было что-то нечеловеческое, и стёкла где-то, по-моему, всё-таки вылетали, в другой комнате… Потом, когда с ним поработали учителя-концертмейстеры, голос стал настолько тише, что мы с Комой могли присутствовать на репетициях… голос стал «комнатным».
— Ну так вот же: голос стал не только тише, но вообще как-то поблек… Звёздочка взошла на оперном небосклоне, ярко полыхнула и… почти сразу угасла.
— Нет, это ты загнул, Лёвенброй… «Иван Козловский поёт громче меня», — засмеялась Лиля, — ты забыл… Он успел победить на международных конкурсах и спеть в лучших театрах — причём в обоих полушариях, да?.. Я сейчас подумала: как тогда, в актовом зале, — сначала в правом, потом в левом…