«Контрас» на глиняных ногах

Проханов Александр Андреевич

«Давай, сука, ближе!.. – Белосельцев направлял фотокамеру в небо, понимая, что текущие секунды могут быть последними в его жизни и первыми в раскручивании отточенной свистящей фрезы, срезающей континенты, порождающей сверкающие вспышки мирового крушения. – Ну, сука, подходи!..»

Чувствовал в небе огромную, сходящуюся в его объектив воронку, куда его волей и ненавидящей страстью затягивало вертолет. Машина меняла курс, снижалась на катер. Он фотографировал в снопе лучей падающую из неба машину, с размытым солнечным вихрем, пузырящейся округлой кабиной, под которой, увеличиваясь, на подвесках, в дырчатых барабанах, торчали зубья ракет, белели нацеленные на катер. И навстречу атакующей, готовой к залпу машине вздыбился катер. Словно выпрыгнул из воды, сам пошел в лобовую атаку, в небо. Лейтенант с рассыпанными смоляными кудрями что-то беззвучно кричал за стеклом.

Каналы пулеметных стволов сошлись и совпали с головками инфракрасных ракет. И было такое противоборство в секундах, такое ожидание удара, огненного смерча, истребляющего последнего взрыва, такое сгорание контактов, что Сесар не выдержал. Выхватил из кобуры пистолет, нацелил его в вертолет, отбиваясь от ракет, от инфракрасных снарядов, от далеких калибров фрегата, от подводных лодок, от авианосцев, от морских пехотинцев, от всей громадной, лязгающей оружием Америки, насылающей на его родину погибель. Белосельцев снимал могучего человека, выставившего в небеса пистолет, и ревущую, стригущую солнце машину.

Это длилось мгновение. Вертолет отвернул, рассыпав по воде блестящую пыль. Мелькнули в кабине размытые лица пилотов. Пронеслась прилепившаяся к днищу белая оболочка гидролокатора. Белосельцев наметанным взглядом разведчика снимал уходящую в развороте машину, бортовой номер, оранжевую на обшивке кайму.

Пулеметчики устало распрямлялись над турелями. Сесар запихивал в кобуру пистолет.

Глава шестая

Приближаясь к Коринто, они увидели дым. Сначала бледное, прозрачное облачко. Потом – темную размытую копоть. Вглядывались, тревожились, различая далекие строения города. Увидели жирные клубы, толпящиеся тучи сажи. И, наконец, красный острый огонь замерцал в основании дыма, и сквозь дым, обволакиваемые тьмой, белели резервуары.

– Нефтехранилище!.. – испуганно охнул лейтенант, увеличивая обороты, правя на горящее побережье. – Взорвали!..

Все собрались на палубе, смотрели, тянулись на огонь. Катер, стуча мотором, быстро шел на пожар, на едва различимое сквозь плеск воды и бой мотора, звучащее все страшней и все громче голошение. Будто город всеми своими жизнями метался, посылал позывные криков, автомобильных гудков и сирен.

Поднырнули под темное низкое небо с вихрями всклокоченной сажи и тяжелыми шальными искрами, похожими на горящих воробьев. Прошли вдоль мексиканского сухогруза, на котором истошно звенел колокол. Причалили к пирсу и едва коснулись стенки, закрепив концы, все разом метнулись в громыхание, рев, в шипение брандспойтов, в крики и бег людей, в трескучий, лопающийся, скрученный в красные свитки воздух.

– Почему пожар? – крикнул Сесар молодому солдату, тащившему куда-то обрывок асбестового шланга.

– Не знаю… Говорят, диверсанты… Один бак подорвали…

Вслед за Сесаром Белосельцев пробивался в толпе, протискивался сквозь строения порта, вылетел на пожар – на огромный бушующий шар, под которым, словно оседая под его тяжестью, смятая, прозрачно-алая и румяная, стояла цистерна. Пожарные машины нелепо, вразнобой, развернулись, похожие на уродливых красных насекомых. Пожарники в несколько шлангов, скрещивая розовые стеклянные струи, били водометами. Еще один шланг, видимо с корабля, змеился по пирсу, и матросы в белых робах, в бескозырках, с золотыми надписями «Индепенденсия», вонзали водяную иглу в шар света. Но казалось, вода не гасит, а лишь питает пожар, сама вспыхивает, едва коснувшись пламени, будто из шлангов под давлением хлещет все тот же бензин, взрывается слепящим и белым.

Белосельцев чувствовал мощную радиацию света, которая отталкивала от себя все живое, превращала воздух в бесцветную плазму, наполняла глаза белой слизью, словно в глазные яблоки вставили две форсунки и они вдували огонь прямо в мозг. Было страшно смотреть на белые, еще не взорвавшиеся цистерны, до которых дотягивались раздвоенные жалящие языки. Он чувствовал, как в стальных оболочках накаляется, вскипает бензин, готовый лопнуть, превратиться в огромное солнце, спалить город, расплавить землю, вскипятить близкое море. И этот нарастающий ужас сочетался с ощущением профессиональной удачи, поместившей его в раскаленное, смертельно опасное ядро, которое своей гравитацией вырвало его из Москвы, пронесло над миром, поставило в центре пожара, готового превратиться в мировой. И эти два чувства – смертельного страха и неповторимой удачи – породили действие. Он раскрыл фотокамеру и начал работать, не отдавая себе отчет, разведчик он, или худжник, или опьяненный опасностью самоубийца.

Он

снимал сплющенный бак, подходя на предельно возможное расстояние, погружаясь в трепещущее свечение воздуха, чувствуя сквозь рубаху и брюки нестерпимое жжение, а глазными яблоками – давление готовой взорваться цистерны. Фотографировал лица пожарников, их черные орущие рты, в которых раскаленно блестели зубы, пламенели мокрые языки, словно огонь вырывался из их гортаней. Среди их ошалелых, огнедышащих лиц он углядел старика-пожарника, указавшего им путь к причалу. Не было в нем сходства с усталым ленивым моржом, а был ошпаренный, опаленный человек в мерцающей каске, идущий в огонь с брандспойтом, похожий на очумелого артиллериста, отбивающего атаку, обреченного на смерть, заслоняющего своим измученным телом улицы, море, весь окрестный мир, над которым нависла погибель.

Огибая накаленную зону, держа перед собой фотокамеру, Белосельцев двинулся по соседней улице, где они проезжали утром. Навстречу, гонимые душным ветром, летели пепел, обрывки бумаги, липкие клочья огня. Промчались две визжащие, с клубящейся шерстью собаки. Провели под руки кричащую, упиравшуюся, с распухшими ногами старуху. Пронесли носилки, где кто-то лежал, накрытый с головой одеялом. Проволокли, колотя по булыжникам, спотыкающийся, на медных колесиках клавесин. Пронесли охапку пестрого, иссушенного жаром тряпья. Преодолевая шквал ветра, разрезая плотную встречную волну ужаса и страдания, он шел, выставив перед собой фотокамеру, непрерывно, почти вслепую снимал, и камера, как поводырь, заменяя глаза, вела его сквозь копоть и смрад.

Он снимал детскую куклу, лежащую в луже мазута, охваченную тлеющими дымками. Снимал растоптанную, превращенную в разноцветные крошки фарфоровую чашку, по которой пробежала толпа. Уклонился от упавшего с неба клочка пламени, больно ужалившего шею, затаптывал его, отдергивая дымящую подошву.

Рядом горело строение, сухое, звонкое. Пыхало, словно начиненное порохом, ломко хрустело и осыпалось. Он вспомнил, что где-то здесь утром была свадьба, невеста в белом, жених в цилиндре, старомодный, украшенный цветами и лентами автомобиль. Заслоняя лицо локтем, засунув под рубаху, на голое тело, фотокамеру, он обогнул пылающее строение. Увидел соседний дом, еще не горящий, накаленный до седины, среди стеклянного дрожащего воздуха, готовый вспыхнуть. Кричали люди, вытянулись в цепочку, передавали друг другу ведра с водой, выплескивая слюдяную красную воду на дом. Остужали стены, не давали загореться стропилам, которые тут же впитывали брызгающую воду, на секунду темнели, а потом опять становились серыми и горячими. Дом окутывался звенящим паром. Люди перебрасывали из рук в руки летящие ведра. Белосельцев вдруг увидел невесту в разорванном платье, из которого торчало обожженное худое плечо. Расширив глаза, налетала на жар, плескала в него ведром, окутывалась паром, ошпаренная, отскакивала назад. Ее сменял юноша с растрепанными волосами, в растерзанной одежде, весь мокрый, в фиолетовой саже. Белосельцев узнал жениха, на его разорванном камзоле чудом уцелела красная роза. Вся свадьба была тут, на пожаре, опаленная, боролась с огнем, спасала кров и очаг, защищала родовое застолье, брачное ложе, будущих, еще не рожденных детей. Белосельцев снимал эту свадьбу, опаленную розу в петлице. Мимолетно подумал: снимая свадьбу, он снимает войну. И еще: в том давнишнем рассказе «Свадьба» он предчувствовал этот пожар, никарагуанских жениха и невесту. Странно заглянул в свое будущее.

Двигаясь вдоль цепочки людей, ловя в объектив руки, ведра, мокрые лица, он увидел Сесара – высокий, сутулый, стараясь не пролить ни капли, принимал ведро у мальчика в черном камзольчике с галстуком-бабочкой. Белосельцев спрятал на голую грудь камеру. Застегнул рубаху на все пуговицы. Втиснулся в цепочку рядом с Сесаром. Принял мятое, сочащееся влагой ведро. Пронес его перед собой, передавая в близкие руки Сесара. Посылал свою долю навстречу беде и пожару. Был вместе со всеми, в общей цепи. И Сесар, принимая ведро, взглянул на него благодарно.

К вечеру они вернулись в Чинандегу, подгоняемые тугим, ровным ветром, который свистел в приоткрытых стеклах машины, гнул в одну сторону деревья, стелил придорожную траву, задирал платья женщин, бредущих по обочине, и те хватались за подолы, боролись с невидимкой, который грубо их пытался раздеть. При въезде в город вечерний воздух был наполнен мутью, пылью, и все строения едва заметно туманились, словно начинали испаряться.

– Ночью придет большой тайфун, – сказал Сесар. – Таким тайфунам дают обычно женские имена. Какое бы вы ему подыскали имя?