Копья летящего тень. Антология
Шрифт:
Отлеживаясь с сотрясением мозга, я размышлял над тем, случайно все это произошло или же за всем этим что–то кроется? Конечно, не самое лучшее время для размышлений, но подумалось, что материально все — и мысль, и слово, и настроение. Одно — с плюсом, другое — с минусом. И почему бы «путешествию», о котором говорил приятель, не существовать в действительности? Ведь, если было не со мной, это еще не основание полагать, что этого не было вовсе и не может быть.
Я еще не оклемался, когда позвонила она. Говорили почти ни о чем, но явно чувствовался намек: мол, писать надо о том, что сам чувствуешь, а чужая душа — потемки, и не надо в нее лезть. Прямо какая–то мефистофелевская борьба за души!
А рассказ о путешествиях души я все же восстановил. И теперь напечатаю его. Не потому, что я такой смелый. Просто после гибели приятеля те чувства и переживания стали уже и моими.
Его смерть была и пока остается таинственной и не до конца распознанной мною, и потому говорить о ней со всей определенностью еще рано. Все должно идти своим чередом. Уверен лишь, что без влияния нашей знакомой и тут не обошлось. Но его рассказ настолько прочно засел в памяти,
Хотя, если вдуматься, загадочная знакомая сыграла не такую уж и плохую роль. Может, проверяла, могу ли впасть в грех отчаяния, поверить в темные силы и вступить в союз; а может, готовила и его, и меня к тому, что неизбежно ждет каждого — к расставанию с «коконом»?
Наверное, есть посредники между Жизнью и Смертью, и она — из их числа.
Надо же кому–то приостанавливать нашу суету и напоминать, что не одним днем живем. Иначе действительно не избежать того кошмарного, запредельного, ужасного «путешествия души», перед которым хоть и не умирай.
…Стоило принять это решение, как снова в мыслях поселилась она. Но уже — иная. Господи, да кто она мне в конце–то концов?
Ну ладно, кто она мне — уже почти ясно. Посмотрим теперь, кто я — ей.
1997
ЛЮБОВЬ ПОСЛЕ СМЕРТИ
Мне не довелось встретить ни одного человека, который не задумывался бы о том, что будет с ним после смерти. Не с телом — тут все ясно. А с той сущностью, которую называют душой. Есть он вообще, тот мир, или его нет? Как быть с раем и адом? К чему готовить себя?
Не удивительно, что книги «Жизнь после смерти» и «Жизнь после жизни» сразу стали бестселлерами, ибо это волнует и интересует всех.
А самая большая, самая светлая, самая божественная сила — Любовь, — она сохраняется после смерти или тоже исчезает, растворяется? Ведь не может же такого быть — чтобы вовсе ничего не оставалось от нее?
Задавшись этим вопросом, я вооружился диктофоном и «пошел в народ». Удивительных историй, которые мне рассказали, хватило бы на отдельную книгу. Я же отобрал лишь два таких рассказа. О любви ли они? Я уверен, что о ней. А вы судите сами.
I
ОНА
«Помнишь деда Леню? Ну, как не помнить, конечно, помнишь — все ты ему цигарки из своей Москвы привозил. Вот три года уже будет, как помер. Это я к тому, что на поминки не забудь прийти, во вторник я буду поминки делать. Время теперь, конечно, такое, что все дорого, да не дороже души. Я уже всех соседей позвала, картохи нарыла, гуси вон ходят, своего часа ждут. Приходи, гляди, и меня не обижай, и деда Леню не гневи. А что ты улыбаешься? Думаешь, совсем бабка Вера из ума выжила? Может, и выжила, да не совсем. Раньше–то я тоже думала: ну, помер, и царство ему небесное, земля пухом, а мне одной теперь век коротать. Ан, опять же, получается, не одной. Оно, может, если б сразу какого старика приняла, то все по–другому и вышло бы. А так — перед Богом дедовой женой и осталась, значит, и он, как был мне хозяин, так и по сей день хозяин. А раз так, то и жить надо, как Бог велел, по–людски. И день Ангела не забывать, и день Смерти помнить. А то вот в прошлом году… Помнишь, какие цены бешеные в прошлом году были? Что ни возьми, ни к чему не подступиться, пенсии только на хлеб да на сахар и хватало. А тут подходит, значит, два года, как дед помер. Прикинула — какие там поминки! Думаю — схожу на могилку да мужикам, где раньше дед работал, бутылку занесу — и хватит. Он–то помер, ему там все равно, а мне тут жить с огорода, да на копеечку. Подумала так — на том и порешила. Ну, посидела с бабами вечером на лавочке, вот на этой самой, где с тобой сейчас сижу, пришла в хату, к косяку прислонилась, и так смурно мне стало, так тоскливо — хоть плачь, хоть вой, хоть об стенку головой. Гляжу да вспоминаю: тут вдоль стены на табуретках гроб стоял, там, в головах, я сидела, слезами обливалась… И то ли в голову мне что ударило, то ли в самом деле было — а стал тот гроб перед глазами и стоит, как в день похорон. Приглядываюсь, а дед мой, Леня, приподнимается, встает. Я перепугалась. И, знаешь, не то страшно было, что он встает, а то, что в хату кто войдет, а он, получается, живой. Я его спрашиваю: «Ты что это встаешь? А ну кто увидит — как же я людям на глаза покажусь? Ложись, Леня, я ж тебя уже похоронила, что это тебе на ум пришло опять вставать?» А он мне отвечает: «Я есть, Вера, хочу. Ты меня покорми, и я опять лягу». И тут у меня, как гром в голове: да это ж до него моя думка дошла, что я поминки по нему не хотела устраивать! Я ж на лавочке сидела и про это думала, а он прознал. А они ж там, наверно, ждут, чтоб их помянули, чтоб памятью своей покормили, или не знаю чем, но чтоб не забыли. Говорю ему: «Чем же кормить–то тебя, я и не знаю — ты ж помер уже как два года». А он мне: «Я, Вера, до поминок подождать могу, только ты не забудь, а то плохо мне будет, весь год я ждал, чтоб ты меня покормила». Да где уж забыть, разве такое забудешь? Пообещала я деду, что справлю все честь по чести, и он тихонько так, как во сне, опять на подушку лег и присмирел. Я руки к нему протянула, шаг сделала, а гроб, знаешь, как через слезы — расплывается, расплывается… И пропал совсем. Подхожу к тому месту, где он стоял, а там запах такой, не знаю, как и сказать — травянистый, как на сеновале. Ну, понятное дело, утром я и всю пенсию свою, и немножко от смертных, на ТОТ день отложенных, взяла, в магазине водки для мужиков купила, да конфет для детей, да сахару на компот, да хлеба белого, а остальное все свое, с огорода, да трем гусакам головы отрубила, лапши сама накатала, винца прошлогоднего из погреба достала — так поминки по деду и справила. Не дороже денег получилось, зато душа на месте. А через две недели почтальонка приходит, пенсию приносит. Гляжу — многовато, не так, как раньше. Спрашиваю, не просчиталась, мол, часом? А она говорит, что это нам, пенсионерам, надбавили, теперь почти в два раза больше получать будем. Я потом уже подумала: а может,
II
ОН
«Как это я без бабы живу, спрашиваешь? А что я тебе скажу, у тебя у самого уже голова седая? С бабой, оно как сжился, как я с покойной своей Валентиной, так и хорошо. Больше тридцати лет вместе прожили. Ну, ругались, не без того, она прижимистая была — рубль, и тот под отчет давала. А как померла, пошел я по селу — в примаки особо никто не берет, а кто соглашался — так тех мне самому и даром не надо. Правда, одна сама приходила ко мне — не наша, приезжая. Чистенькая такая женщина, аккуратная, ничего не скажу. Но что ни сделает — все не так. Или это сам я привык уже, как Валентина хозяйничала. Короче, два месяца пожила она у меня, и распрощались мы, чтоб не быть в обиде друг на друга. С тех пор и один. Хозяйство у меня небольшое, то дочки, то племянники приезжают помочь. А есть: сварю — хорошо, не сварю — тоже хорошо, сам себе хозяин. Может, это судьба моя такая. А может, Валентина такая была, что после нее никого мне и не надо. Да если и надо, то так никто не подойдет. И вот поверь ты моему слову, что если уж свело мужика с бабой надолго, вот как нас с ней, — то это неспроста. Я так думаю, что кто–то там, на небе, сидит и сводит людей вместе, и смотрит: подходят они, чтоб душа в душу — так и оставляет, а не подходят — лучше пусть по отдельности живут или опять кого себе ищут. Почему я так думаю? А ты сам посуди. Сколько раз я от Валентины на сторону намыливался, прости меня Господи, а ведь все равно к ней и возвращался. А тут еще, когда ко мне женщина та, не нашенская, пристала пожить, радикулит меня прихватил. Ну, ясно, с женщиной той мы как жили — по–стариковски, без сраму. Она варит–стирает, я мужиковскую работу делаю, вечером телевизор посмотрели — да и спать по своим углам. Так вот, прихватил, значит, меня радикулит. Ни согнуться, ни разогнуться сил нет. Натерся я на ночь скипидаром, соседка посоветовала, укутался потеплее, и только заснул — Валентина моя покойная снится. Лежит, вроде, рядом со мной на кровати, как при жизни, глаза открыты, и спрашивает: «Ты, Коля, теперь мой или нет?» Я говорю: «Твой, а чей же еще? Я уже ничьим больше, наверное, и не буду». Она снова: «А та женщина, что в доме, она тебе кто теперь?» Отвечаю, как оно и есть: «Помощница. Да, видно, не сойдемся мы с ней, все она после тебя не так делает». Повернулась Валентина ко мне, глаза светятся, и будто через меня, как через стекло, смотрят. Говорит: «Прости меня, Коля, я думала, что ты после меня другую себе нашел, женился. Дай я тебя обниму!» И так она стала меня жарко обнимать, так стала к себе прижимать! Утром просыпаюсь — и памяти про тот радикулит нет, все как рукой сняло. Может, оно, конечно, и скипидар помог, но я думаю, что не зря Валентина мне как раз в ту ночь снилась.
Или вот другой случай. Не слышал про мой пожар? Да было дело, зимой еще. Мороз — как на севере каком–нибудь. Затопил я печку, угля засыпал с вечера — чтоб на всю ночь, до утра хватило. А поддувало не закрыл. Наверно, головешка и выкатилась на пол, а там еще дровишки лежали, да кровать рядом, да ковер на стенке — и занялось. А я в другой комнате, возле теплой трубы сплю, знать ничего не знаю. И опять Валентина мне снится. Идет, вроде, мне навстречу, в руках что–то держит и говорит: «Я тебе, Коля, денег на уголь принесла. Нам тут уголь не нужен, а тебе холодно станет — ты и купишь». Я говорю: «Какие ж у вас там деньги, особые, наверно, они у нас тут и не ходят». А она: «Хорошие деньги, ты не беспокойся, я их в свою копилку положу, в погреб, под картошку, а ты не забудь, возьми!»
И рукой, значит, меня погладила. А рука — как огонь, горячая! Вскочил я — полна хата дыму, продохнуть нельзя. Спросонок ничего не пойму. Потом давай ведра хватать, заливать огонь. Двери настежь — а он еще сильней гореть! Залил–таки, сижу и думаю: вот, Валентина, ОБУГЛИЛА ты меня, так обуглила — в половицах дырка, стены в саже, полковра сгорело, что на кровати было — тоже. После этого неделю все вместе, с дочками, с соседями порядок наводили: мыли, белили, чистили. Что ни говори, а расход немалый. Ну, когда опять все в божеский вид привели, лежу я и думаю: «Наверно, это Валентина хотела разбудить меня, чтоб я не сгорел. И предупреждала, что затраты будут». Потом встал, взял фонарик и — в погреб. Расшурудил картошку по углам — ничего, один песочек. А внутри что–то покою не дает. Вылез наверх, взял лопату и опять в погреб. Раз копнул, два… И на тебе — что–то твердое. Тут я уже руками давай землю отгребать. Трехлитровая банка, крышкой закатана, как при консервации. Гляжу на свет — а в ней деньги бумажные, еще те, настоящие, не теперешние. И знаешь, вовремя достал — через две недели их менять стали.
Так что не знаю я, судьба, не судьба, но, видно, если всю жизнь вместе прожили, то и после смерти это не проходит. А то, что сейчас один, так сколько мне там уже и осталось, нечего людей смешить да детей обижать. Может, и Валентина не зря снится — к себе уже зовет, пора и о душе подумать…»
1996
Ольга Дурова. КИММЕРИЙСКИЕ ЦВЕТЫ
КИММЕРИЙСКИЕ ЦВЕТЫ
1
Прямо от виноградников, огороженных сеткой, начиналась степь. Степь, уходящая в море. Скудная, почти безжизненная земля, лежащая среди синих холмов. Словно лицо, изможденное зноем, эта земля несла на себе печать скорби: бурые, блекло–желтые, пепельные тона. Земля, кричащая о какой–то тайной боли в немоте своего запустения, вздымающаяся бесчисленными холмами и нагромождениями скал к огромному слепому солнцу — в страстной мольбе или в отчаянии…