Корабль отстоя
Шрифт:
Одного взгляда на Иру Соколову было бы достаточно, чтоб ради нее забыть и Болгарию и все турецкое иго, но мой герой так не считал – зал аплодировал.
С Базаровым проще.
Он лежал на смертном одре. На мне парик и бакенбарды. Занавес открылся и по рядам прокатился смешок, но потом я заговорил – смех прекратился. Все слушали очень внимательно, а мне казалось, что я на самом деле умираю, с таким жаром я произносил слова, нещадно перевирая их по дороге.
Зрители потрясены.
Шивилов, что стоял на стреме по закрытию занавеса, от волнения даже забыл, что его надо закрывать, и пришлось ему шипеть: «Закрой!», – а я тогда понял, что никогда не буду артистом, иначе мне придется умирать каждый раз – уж очень натурально у меня это получалось.
Одинцову играла Укля. У неё на подобное имелся опыт. Она играла в народном театре. Тогда многие играли в народном театре. Все наши девочки были очень активны, а Укля – особенно. Они пели, играли и выступали на утренниках в качестве зайчиков. Они называли это «ария голодного из оперы «Дай пожрать!» – их там до вечера ничем не кормили.
Они даже пели революционные песни: «Эх, тачанка-ростовчанка! Наша гордость и краса-а-а-а! Конармейская тачанка – все четыре колеса-а-а-а!»
Я с ними тоже пел, а они говорили, что у меня нет слуха.
Зато у меня был голос.
Очень звучный, густой и фальшивый. Он напрочь перекрывал все их правильные ноты.
Спевки организовывала наша классная руководительница – Татьяна Васильевна – она вдруг почувствовала, что любовь наших девочек от нее уходит к Аллочке.
Когда она это почувствовала, у Аллочки начались проблемы. Ей даже собирались запретить преподавать в нашем классе – она стала задумчива, расстроена невпопад. Вот что значит война за любовь девочек и не только их.
А потом всё образовалось, и её у нас оставили, а скоро Аллочка вышла замуж, родила, сделалась усталой, с заботами.
Так говорили девчонки, а они в этом разбираются.
Через много лет я повстречался с Аллой Семеновной, она – мила, но рассеяна. Она даже красива, но мы уже выросли.
Сидор
Сидор доводил Аллу Семеновну до белого каления тем, что он писал сочинения каллиграфическим подчерком, только буквы были очень маленькие. Он мог уместить несколько страниц в формате спичечного коробка.
Она ему говорила: «Сидоренко – «два»!» – а он только смеялся. Сидор стал уже взрослым. Он читал толстенный шахматный календарь, держа его на коленях. Календарь раскрывался на нужной странице, совался в парту, и через щель в этой парте Сидор видел его страницы.
«Сидоренко! Повтори, что я только что сказала!» – Сидор вставал и с улыбочкой, очень медленно,
Кроме потрясающих способностей к аналитическому мышлению, он ещё обладал умением одновременно слышать учителя и читать шахматный календарь.
На математике он выходил к доске, записывал пример и тут же после «равняется» писал ответ. Он всё вычислял в уме.
Ему прочили блестящую карьеру, а он в середине десятого класса вдруг бросил школу и ушел работать.
Потом он работал и учился.
Потом опять работал.
Он поехал в Свердловск. Там после окончания школы, на юридическом, училась Укля.
Кажется, Сидор повзрослел сразу после того как умерла его мать. У нее болело сердце. Сидор говорил ей «вы». Потом он занялся альпинизмом, влюбился в скалолазку с двумя детьми, на десять лет его старше, женился, сделал ей третьего.
А его отец говорил нашим девочкам: «Скажите ему. Пусть не женится. Он вас послушает».
Сидор не любил отца.
А может, и любил, просто не мог простить ему то, что после смерти матери он привел женщину.
И ещё отец выпивал, а Сидор ненавидел пьянство, – когда он видел пьяного, у него темнели глаза.
Он здорово бегал на физкультуре. Лучше всех. Потом он занялся боксом. Купил себе гирю.
Однажды нас с ним побила толпа. Мы шли втроем – я, Сидор и Ваниян – и нас окружили прямо на улице человек двадцать. Было холодно. Шел мокрый снег. Они прицепились к Сидору, конечно. У него на груди был комсомольский значок. Никто из нас не отличался особой любовью к комсомолу, просто у него был значок.
Кто-то из толпы протянул к нему руку, Сидор перехватил. Через мгновение он уже бил кого-то, прыгнувшего на него, влет, в лицо.
Я помню только, что поскользнулся. Нас обступили и пинали.
Было не больно, было обидно – надо же, поскользнулся.
Потом мы с Сидором бегали в степь, тренировались. Он был очень выносливый. Как-то мы шли с ним летней ночью, и нас снова обступила толпа. Не та толпа, что зимой, другая.
Здоровенный верзила кого-то из своих толкнул на нас. Так в те времена часто начиналась драка.
Мы остановились. Стояли, ощетинившись. Я смотрел вожаку прямо в глаза. Их пятнадцать, нас трое. Главное было выдержать взгляд. Я выдержал. Потом нам кричали что-то вслед, но это больше для своих.
Сидор не трусил, я тоже. С нами был его друг, боксёр. Тот потом сильно волновался. «А если б они набросились?» – «Ну и что?» – «Их же было больше!» – «Ну и что?»
Сидору все равно. Мне тоже.
Он потом нашел тех, кто отпинал нас зимой. Один нашел всех. Сначала он нашел одного, избил его и через него нашел другого.