Корабли Санди
Шрифт:
Во дворе о чем-то совещались два испуганных мальчугана. Санди хотел их спросить, где живет Ермак, но они сами бросились к нему и, шепелявя, сообщили, что какого-то Кольку взяли в плен мальчишки "с того двора", заперли в сарай и будут его сейчас пытать!
– Не по правде же будут?
– успокоил Санди ребятишек. Но они не успокоились, лучше зная противника.
– По правде, как вчера в телевизоре!
Пришлось идти освобождать пленного. У дверей сарая стояли на страже два "фашиста", лет по десяти. Не вступая
– Вон номер семнадцать!
– И ребята убежали. Санди несмело постучал в дверь.
– Войдите!
– отозвался на удивление приятный мужской голос, бархатистый баритон.
Санди вошел. Сердце у него сильно билось. Он сам не знал, что ожидал там увидеть. Страшные преступные рожи? Воровской притон? Жилище Феджина?
Представляю испуганнее, растерянное лицо Санди, когда он в новом, с иголочки, пальто, чистеньком школьном костюмчике с белоснежным воротничком стоял на пороге в тоске, как тот Колька, ища глазами Ермака. Но Ермака не было.
На смятой, грязной кровати - подушки в перьях - тяжело спала пьяная женщина. Обесцвеченные химикатами, сухие тусклые волосы закрыли ей лицо. Санди отвел глаза.
У квадратного, накрытого ободранной клеенкой стола, заставленного чем попало, вплоть до сапожной щетки и пустой баночки из-под ваксы, рядом полбуханки черствого хлеба, сидел высокий, дородный мужчина в застиранной полосатой пижаме. Мужчина, несмотря на мешочки под глазами и не
которую одутловатость, был очень красив. (В двадцать лет он наверно, сводил с ума всех девчонок. Но и теперь на него оборачивались на улице!)
Самое красивое в его лице был нос, словно точеный, с нервными, подвижными ноздрями. Глаза тоже красивые - большие, зеленовато-голубые, ясные, как у ребенка. Высокий, "мыслительный" лоб, тонкие густые брови, выразительный рот (лучше всего он выражал иронию), бледное надменное лицо его кожа не поддавалась загару. И руки у Ермакова отца были красивые, с длинными, тонкими пальцами музыканта. Обильные поповские волосы, светло-каштановые, уже начавшие редеть, но еще волнистые и блестящие, с застрявшим среди них куриным пухом от подушек.
Санди смущенно поклонился Станиславу Львовичу и пробормотал, что он товарищ Ермака и зашел узнать, не заболел ли...
– А-а! Садитесь, подождите. Ермак скоро придет. Он пошел на рынок. Мы еще не обедали.
Санди неловко сел на табуретку, предварительно убрав с нее огромную кастрюлю с остатками вчерашней каши.
Отец Ермака добродушно рассматривал
– Простите, ваша фамилия?
– полюбопытствовал он, обращаясь к Санди, как к взрослому.
Санди, почему-то покраснев, отрекомендовался. Зайцев удивился и переспросил. Затем стал расспрашивать Санди о его отце. Санди сказал, что отец - летчик, не упомянув насчет болезни и списания на землю: больно было об этом говорить.
– Ермак ни словом не обмолвился, что дружит с вами!
– удивился Станислав Львович.- Какой, однако, скрытный. И в кого он только уродился? У меня и у матери душа нараспашку.
Кстати, у него не только душа была нараспашку. В тот день, несмотря на то что в комнате было не топлено, пижама, надетая на голое тело, была тоже распахнута; сквозь нее виднелось белое, заросшее черными волосами тело.
– Когда-то мы с Андреем были друзья,- медленно и как-то неразборчиво, словно у него была каша во рту, произнес Зайцев.- Как странно, теперь дружат наши сыновья... Может, и вы когда-нибудь отречетесь от Ермака...
– Я очень уважаю Ермака,- просто сказал Санди.
– Да? Гм. Все его уважают... Даже "милые" соседи и то уважают. Любопытная проблема: стоит ли чего уважение обывателя?
Он задумался. Перед ним на свободном краешке стола - видно было, что он сдвинул все предметы,- лежала стопка бумаги. Несомненно, он писал стихи. И Санди ему помешал.
– Это поэма об одиночестве. Не знаю, закончу ли... Все начинаю и не заканчиваю. Поэма называется "Человек без рук".
– Он потерял руки в войну?
– сочувственно спросил Санди.
– Нет, что вы! Это образ.
Слоено руки отрезали человеку...
Куда деться без рук?
Что ухватишь култышками?
Хотите, я вам прочту то, что уже написал? Черновик, разумеется. Надо еще много поработать. А мне совсем некогда!
Санди попросил прочесть.
Читал Станислав Львович хорошо. Когда-то он на конкурсе чтецов занял первое место. В поэме человек с култышками жаловался на одиночество, на то, что он заблудился в мире... По улицам огромных городов проходили толпы одиноких. По искаженным лицам скользили блики от неоновых реклам.
"Капиталистический город",- сообразил Санди, рассматривая Ермакова отца, Что-то трагическое было в его глазах и около носа. Наверно, потому, что Стасик и мир разошлись во мнениях.
В ящиках стола валялось множество начатых поэм, повестей, сатирических басен. А также этюдов к картинам - монументальным полоткам, на которых нельзя было ничего понять. Одна такая картина на огромном фанерном листе сохла на скамье возле входной двери. Под скамьей стояло корыто с намоченным серым бельем.