Корень нации. Записки русофила
Шрифт:
«Хроника» 47/146: «А.Сахаров. Парламентам всех стран, подписавших Заключительный Акт Конференции в Хельсинки Обращение (27 сентября 1977 г.)
2 года назад подписан Заключительный Акт Конференции в Хельсинки. Ее историческое значение – провозглашение неразрывной связи международной безопасности и открытости общества, т. е. свободы передвижения людей через государственные границы (как в России при Царе. – В. О.), свободы информационного обмена, свободы убеждений. Готов ли Запад защищать эти высокие и жизненно важные принципы? Или он готов постепенно и поэтапно, втихомолку принять ту трактовку принципов Хельсинки и разрядки в целом, которую стремятся навязать руководители СССР и Восточной Европы?… Я напоминаю тут о преследованиях за религиозную деятельность, об отказе на эмиграцию пятидесятникам и баптистам, многим немцам и евреям, людям других национальностей, о репрессированных за их гуманную и законную деятельность
(Примечание 2006 года. В сентябре 1973 г. мой тогдашний сподвижник призвал меня в «открытом письме», которое оказалось неопубликованным, отмежеваться от Сахарова и Солженицына и публично провозгласить не только лояльную, но… просоветскую позицию «перед лицом международного сионизма», а 9-й номер «Вече» посвятить защите преследуемого палестинского народа и резкому обличению Израиля. Я отказался это сделать. «Гвоздем» 9-го номера, вышедшего в декабре 1973 г., стала не проблема оккупации Израилем арабских земель, а материалы о Явлении Божией Матери в Каире в 1968 году. Бичевать «фашистский» Израиль в тех условиях означало объявить войну советским диссидентам, многие из которых были евреями, и войну всем демократам Запада. Файнштейн-Андропов и его «советско»-иудейский клан в партгосаппарате съели бы меня и журнал «Вече», а морально и почвенников вообще, с еще большим аппетитом при гробовом молчании Запада. Я лавировал? Может быть. Хорошо помню, как я подробнейше рассказал американскому корреспонденту Броунингу и его коллеге о патриотах-узниках Фетисове и Антонове. Не появилось нигде ни слова об этих страдальцах, ибо мои собеседники, видимо, потом уточнили, что Фетисов и Антонов резко обличали мировую еврейскую плутократию. Мне и без того досталось от оппонентов за публикацию в «Вече» письма священника Г.Петухова и иеромонаха Варсонофия, в котором ставился знак равенства между сионизмом и сатанизмом.)
«Хроника» 48/56-58 – 3 и 19 лагеря:
«100-дневная кампания за статус политзаключенного вызвала крайнее ожесточение администрации. Ее участникам неоднократно обещали: «Сгноим. Покалечим». Ни одно заявление в прокуратуру или иные инстанции не было принято для отправки. Во время кампании перешедшие на статус политзаключенные практически постоянно находились в ПКТ или ШИЗО. В зону их выводили на 2–3 суток. Хейфецу удавалось проводить в зоне лишь несколько часов, а Осипова в промежутках между ШИЗО переводили на пару дней в ПКТ. Известно следующее заявление Осипова:
Мы чувствовали всегда, какая тонкая грань отделяет здесь всех нас от физической гибели. Но теперь, в результате 100-дневного статуса, мы убедились воочию (и хотели бы убедить в этом мир), что за человеческое достоинство в самом элементарном его проявлении здесь расплата – смерть».
«Айрикян, Черновол и Осипов длительное время находились в сыром и холодном помещении лагерной тюрьмы, где по распоряжению администрации они были лишены теплого белья и спали на холодных досках. В результате утренняя температура в течение нескольких месяцев держалась у них около 37,2°, а вечерняя поднималась до 38°—40°. Известно, что у Черновола хронический тонзиллит, язвы во рту, а у Осипова – туберкулез.
Осенью все трое побывали в больнице, но оттуда были снова возвращены в ПКТ. Результатов медицинского обследования им не сообщили и лечения не назначили – выдали заключение «здоров». После выхода из ПКТ они по-прежнему температурили, но лагерная санчасть не оказывала им никакой помощи. В таком состоянии Черновол был взят на этап в ссылку».
«В феврале Айрикян почувствовал себя значительно хуже, с диагнозом «ангина» его перевели из ПКТ в лагерную санчасть. Айрикян и Осипов добиваются отправки в спецбольницу МВД (в Ростов или Ленинград)…».
«В январе 1978 г. В. Осипов, в связи с жалобами его жены В.Машковой, был вызван на медицинскую комиссию. Комиссия без обследования поставила диагноз: «здоров». После этого Осипова перевели на работу во «вредный» цех».
«Хроника» 49/25 – 19-й лагерь: «23 марта 1978 г. Владимира Осипова поместили в туберкулезное отделение лагерной больницы».
«Хр.» 51/57 – 19-й лагерь: «С 14 по 21 сентября в лагере была проведена голодовка. В ней участвовали Лубман, Осипов, Руденко, Солдатов, Ушаков, Юрков. Голодающие, в частности, протестовали против плохого питания, плохого медобслуживания и принудительных политзанятий. Голодовку поддержали многие заключенные соседней «бытовой» зоны. После голодовки 4 человека были направлены в ШИЗО «за отказ от работы». Питание несколько улучшилось – в суп стали класть свежие овощи. (Раньше клали сухие)…»
«Владимир Осипов с 6 октября снова в больнице. У него держится субфебрильная температура, но туберкулезником его теперь не признают. По жалобе жены Осипова В.Машковой в больнице была комиссия из Москвы. После этого питание и отношение
Итак, где-то в начале июля 1977 года я серьезно заболел. При этом мне уже оформили – 24 июня – ПКТ: помещение камерного типа. ПКТ на полгода. В зону уже не попадешь, все 6 месяцев безвылазно сидишь в ШИЗО, но с постелью и можно читать книги и газеты. ПКТ дают за разные нарушения. Нам – за отказ от работы и т. д. В ПКТ мы тоже обязаны работать. Так вот, за отказ от работы в ПКТ снова дают штрафной изолятор и переводят из камеры, где у тебя постель и книги, в камеру, где сидел до этого и где ничего нет, а койку на ночь пристегивают к стене. Посидишь, скажем, суток 10 в просто камере, освобождают затем и переводят в камеру напротив, где у тебя постель. И так далее. Наконец, 30 июля 1977 г., в день окончания объявленной нами борьбы за статус политзаключенного, меня этапируют в Барашево, в лагерную больницу ЖХ 385/3 – 3. Последние, кто до конца пробыл на статусе и не заболел, были Хейфец и Равинын. Сергея Солдатова, если мне не изменяет память, тоже вывезли на другую зону. Болонкин ушел на ссылку в Сибирь до статуса. Мельком, когда меня выводили из ПКТ в баню, видел известного украинского поэта Василия Стуса, честнейшего и порядочнейшего человека, несмотря на свое, увы, самостийничество. Он умер в лагере, в Пермской области. Думается, что это был поэт не меньшего калибра, чем Валентин Зэка (В.П.Соколов), и верующий христианин.
На больнице в Барашево я провел два месяца. Здесь встретил прибывшего со спеца «самолетчика» Юру Федорова. Несмотря на свое участие в акции евреев-отказников, он ощущал себя русским человеком по духу и патриотом России. До чего же запутанны бывают человеческие судьбы! В лагере рассказывали такой случай: во время войны два солдата, попавшие в окружение, решили идти сдаваться немцам. Пошли. По дороге видят хороший железнодорожный мост, взрывчатка у них еще была, они подложили ее из «профессионального интереса» и взорвали немецкий эшелон вместе с мостом. После этого, конечно, пошли не к немцам, а к партизанам. Старики уверяли, что это был подлинный случай. Попутно отмечу разницу между гестапо и НКВД, как об этом рассказывали в зоне бывалые люди, испытавшие на себе обе корпорации. Жестокость одинаково проявляли и те, и другие. Но гестаповцев интересовала только правда: враг ты Рейха и товарища Гитлера или не враг, т. е., допустим, просто аполитичный обыватель. И если они докапывались до того, что ты не враг, тебя отпускали, даже извинялись за «усердие». А вот органам НКВД правда была не нужна. Враг ты Советской власти или не враг, любишь ты товарища Сталина или не любишь – никого не интересовало. Попал в оборот – получай срок. И это естественно: ведь в троцкистско-ленинский период сажали косяками дворян, офицеров, купцов, священников и т. д. за «классовую» принадлежность. И чекисты 40-х годов тоже считали, что лучше посадить десяток, если в этом десятке может оказаться «враг народа». Например, я совершенно не могу понять, за что органы НКВД репрессировали Эфрона, мужа Марины Цветаевой, который последние годы верно служил, рискуя жизнью, советскому режиму. Пламенные марксисты сажали гуртом почти всех добровольно приехавших с чужбины на Родину из принципа: а вдруг среди них окажется несколько хитрецов с антисоветским умыслом. И «чтобы не ошибиться», хватали всех.
В сентябре к ходячим больным пришел главный врач лагерной больницы и предложил перекрыть крыши шифером на нескольких больничных зданиях. В противном случае ему пришлось бы приглашать из соседней зоны уголовников, а он этого не хотел. Два здоровых, еще не старых мужика и я – мы согласились. Я подавал им снизу шифер, они тянули его веревкой и настилали. Работа кровельщиков была им хорошо знакома. Когда было надо, я тоже влезал на крышу и помогал им там. Главврач обещал не только оплатить работу, но и держать нас потом на больнице столько, сколько мы захотим. Начальству с 19-го скажет: «не долечили». Больница в Барашево – по сравнению с обычной зоной – это оазис в пустыне. Нет работы (ежедневной и принудительной), нет режима, никто тебя не дергает, ты читаешь книжки на скамеечке под солнышком и питаешься совсем не так, как в своей зоне. Тут тебе и кусочек масла, и молоко, и мясо.
Однако подошел день 5 октября, объявленный нами ранее днем политзаключенного. Это потом его переменили на 30 октября, но в 1977 году для нас с Черноволом был значим именно этот день. А в эту дату мы ранее намечали проводить однодневную голодовку. Стали дискутировать: это решение о голодовке – действенно в условиях больницы или нет? Решили, что действенно. И вот я, Черновол и еще пара зэков объявили голодовку (это при больничном-то питании!), написав соответствующие заявления начальнику лагеря и в прокуратуру. Голодовка без письменного заявления не считается голодовкой. Мы так обозлили чекистов, что Черновола уже на следующий день вернули на его зону, которая была здесь же, через дорогу. А меня увезли на 19-ю зону, не долечив, соответственно, через день – 7 октября 1977 г. В тот самый памятный день брежневской Конституции и в день 25-летия В. В.Путина, при первой же возможности, когда шел местный поезд – «теплушка» – из Барашево в Явас, а оттуда – в поселок Лесной. Моя лафа с блатной работой, конечно, закончилась.