Корень нации. Записки русофила
Шрифт:
22 июня. 3 июня вообще перевели на больницу. И вот я здесь почти 20 дней. Уколы и таблетки. Прохожу лечебный и одновременно профилактический курс в связи с моим плевритом. 12 июня получил письмо от Кати (дочери).
18 октября. Сентябрь проработал вновь маляром. Белил и красил. А с 1 октября снова на прежней работе.
24 января 1982 г. Ты пишешь, что сердце твое «очень чувствует беду». Ничего подобного со мной не происходит… особых метаморфоз с августа 1980 г. нет. (Примечание. Глухое упоминание об августе 1980 г. означает напряженный конфликт с администрацией, когда нам умышленно подкинули буйного провокатора и мы требовали убрать его из зоны. Сначала писали негодующие заявления, потом объявили забастовку. Наконец, я в знак протеста объявил голодовку и голодал 18 суток, ровно столько, сколько длился переход Суворова через Альпы. Когда я вернулся в зону из изолятора, один эстонец сказал, что через меня «можно смотреть», так я сжался).
17 – 18 февраля. 9 февраля с большим удовольствием посмотрел по телевизору документальный фильм «Художник Илья Глазунов» о замечательном русском художнике нашего времени… Получила ли Валя январский перевод на 30 рублей? (Я
4 июля 1982 г. (г. Саранск, а/я № 3). (Нас, четырех политзэков отвезли в Саранск на «профилактическую беседу».) Я вот прочел недавно «Крейцерову сонату» Л.Н.Толстого. Толстой вообще считает, что почти все браки, так сказать, «неудачные», что счастливых браков чуть ли не 1 %. Чужая душа потемки и поди узнай, что в той душе раскроется. (Мама сетовала по поводу моей первой неудачи в личной жизни.)
Из саранской поездки запомнился спор харьковского историка Евгения Анцупова с Мазуром по поводу будущего. Анцупов придерживался теории цикличности в истории, строгой повторяемости всех важных событий через энное число столетий. Он считал, что в интервале 1981–1987 гг. неизбежна третья мировая война. Советские войска дойдут до Рейна, потом начнется изнурительная позиционная война, похожая на Первую мировую. Израиль, кстати, погибнет. На юге Франции высадятся воинственные арабы (типа ливийского Каддафи). Мазур резко возражал: «Ничего этого не будет!» Они поспорили на бутылку коньяка (чтобы был какой-то зримый символ и зримый проигрыш). Я торжественно разнял спорщиков. Анцупов умер в эмиграции, в Германии, кажется, в 1996 году. След Мазура я потерял. Анцупов был совершенно чистый, благородный, стопроцентно порядочный человек. Бывают такие люди. Но вот верил в «цикличность»…
29 октября нас с Анцуповым дернули на этап с вещами. Но отвезли недалеко, всего лишь на Потьму, в пересыльную тюрьму. 30 октября мы провели там однодневную голодовку (хотя сидели в разных камерах): день 30 октября к тому времени был признан всеми днем политзаключенных. А на следующий день, 31 октября, нас вернули обратно, в Барашево. В итоге чекисты добились, что на зоне 3–5 масштаб политической однодневной голодовки уже был не тот…
Вскоре меня этапировали по-настоящему. Сначала в Москву, через пересылку на Красной Пресне, затем – в Калугу, в местную тюрьму, откуда меня и освободили по концу срока 27 ноября 1982 года. Восьмилетка закончилась.
Напоследок, дня за три до освобождения, меня вызвали два функционера: сотрудник Калужского КГБ и прокурор. Они предъявили мне ксерокопию парижской газеты «Русская мысль», где были напечатаны мои довольно резкие отзывы о пенитенциарной системе в СССР. «Это Вы писали или они сами сочинили за Вас?» – «Я писал». – «Подумайте. Не спешите. Ибо иначе мы предъявим Вам обвинение по вновь открытому уголовному делу об антисоветской пропаганде и в день освобождения арестуем вновь, по новому делу». Я хорошо помню свое состояние: я был готов к новому, третьему сроку. Пусть будет так. Это судьба. А мой долг оставаться прежним. Таким, как я есть. Я решительно сказал своим собеседникам, что готов принять новый срок и раскаиваться за свои публикации в «Русской мысли» не намерен.
Утром 27 ноября 1982 г. меня все-таки освободили. Посадили в воронок и доставили в Тарусу, где жила моя семья. Там, в помещении УВД сначала оформили ГЛАСНЫЙ АДМИНИСТРАТИВНЫЙ НАДЗОР (без права передвижения и если не под домашним арестом, то под «местным», тарусским арестом) и только после этого выпустили на свободу. С рюкзаком и чемоданом, полным книг и конспектов, я зашагал по улицам Тарусы.
Таруса
Когда я освободился в первый раз в 1968 году, мне пришлось жить под чужой крышей, снимая угол на «101-м километре». При моем вторичном освобождении в 1982 году многое изменилось. Теперь существовал общественный фонд А. И.Солженицына, фонд помощи политзаключенным и их семьям. Я благодарен Александру Исаевичу за то, что он еще до моего освобождения выделил моей жене Валентине 8 тысяч рублей (в брежневские времена это была приличная сумма) на приобретение дома. И дом был куплен в городке Таруса, Калужской области. Это был тоже «101-й километр», но в наилучшем варианте. Еще до революции Тарусу полюбили писатели, художники, вообще творческие натуры. Здесь жила и писала Марина Цветаева:
Ясное утро не жарко,Лугом бежишь налегке.Медленно тянется баркаВниз по Оке.…Синяя даль между сосен,Говор и гул на гумне…И улыбается осеньНашей весне…Городок расположен над Окой, при впадении в нее речки Таруса. Как я заметил, летом здесь практически нет комаров – это тоже влечет сюда многих отдыхающих. Тарусу полюбили и бывшие политзэки.
Так что в субботу 27 ноября 1982 г. я возвращался впервые в собственный дом. «А, это ты?» – поприветствовала меня Валентина Ефимовна движением руки и предложила войти. Я вошел. В доме, кроме моего семилетнего сына Алексея и приемной дочери Ольги (впоследствии отрекшейся от меня) поселились еще и родители Валентины: Ефим Федорович и Екатерина Федоровна (случайно совпали отчества). Валин отец
Моя жизнь в Тарусе началась с гласного административного надзора. Этот надзор был объявлен мне за «плохое поведение в местах лишения свободы». Не слушался чекистов, протестовал, бастовал, объявлял политические голодовки. Надзор объявляется на 6 месяцев, а потом его продлевают. В дальнейшем мне продлевали его в течение трех лет, до горбачевской перестройки. Надзор означает, что в мой дом в любое время суток имеет право явиться милиция «для проверки». Я обязан находиться дома с 8 часов вечера до 6 часов утра. Если летом, купаясь в Оке, забуду о времени, то потом мчусь, как угорелый, чтобы успеть к восьми часам быть на месте. Мне запрещено покидать Тарусу, этот довольно маленький городок величиной со льдину, где обитает полярная станция в Ледовитом океане. Вот передо мной лес, он близко, до него метров триста, но стоит мне туда сходить по грибы, как я уже стану нарушителем. Теоретически выехать из Тарусы можно, но лишь с особого разрешения УВД (точнее, КГБ, ибо начальник милиции сразу запрашивает тарусского чекиста). За все 3 года гласного административного надзора я только 2 раза получил разрешение съездить в Москву и повидаться с матерью и братом. При этом я обязан еще и отметиться в столице, в отделении милиции, вот, мол, я прибыл, я здесь, а не в другой точке СССР. При втором посещении Белокаменной в окно маминой квартиры был брошен хороший камень. Правда, тут же и позвонили: «Никто не пострадал?» Сердобольные метальщики.
Работа. Работу мне придумала власть. Меня направили на завод художественных промыслов, в отдел снабжения и сбыта, где я числился экономистом (вел учет сбыта продукции завода). Впоследствии часто был в роли экспедитора, сопровождая грузы. Был и грузчиком при необходимости. Мне было 44 года, физически я еще чувствовал себя довольно шустрым. Зарплата была 120 рублей. Где-то через год я решил уволиться из-за малой зарплаты, мне повысили ее до 140, и я остался. Если заводская администрация направляла меня в Калугу отвозить керамику, я всякий раз брал разрешение на поездку в милиции. В августе 1983 года случилось первое нарушение. В деревне Сутормино, почти вплотную примыкавшей к Тарусе, отдыхала с семьей моя знакомая по «площади Маяковского» Люся Рыжкова. На какие-то полчаса я заглянул к ней попить чая. Мгновенно сработала разведка. Едва я ушел и вернулся на «законную» территорию, как в Сутормино примчалась милиция. Люся, конечно, не в сознанке. Но в деревне нашлись свидетели (двоих достаточно), давшие письменные показания о моем кратком появлении ВНЕ «городской черты» Тарусы. Состоялся суд. Судья Т.Борисова оштрафовала меня за «нарушение административного надзора». В начале октября того же 1983 года я выехал, как энтузиаст, на уборку картофеля от завода в один из совхозов Тарусского района. А вот подать заблаговременно заявление в Тарусское УВД о моем участии в труде на благо социализма я забыл или не догадался. Едет заводской коллектив, благородная общественная инициатива, при чем тут надзор? Ан нет, выследили меня ищейки. Я вернулся домой чуть-чуть после восьми, и надзиравший за мной страж порядка меня в доме в 20.00 не обнаружил. Я написал объяснение: мол, забыл предупредить, виноват, исправлюсь, но мое раскаяние их не волновало. Снова был суд, и та же судья вторично наказала меня за нарушение адмнадзора. При третьем нарушении мне уже светил срок: 1 год заключения в уголовной зоне. Мой солагерник Юрий Храмцов, поселившийся в Тарусе после освобождения, тоже был под надзором (я в то время еще коптел в Мордовии) и почему-то придумал такую форму протеста: после 8 часов вечера он аккуратно сидел дома, но на стук милиции не откликался, молчал, дверь не открывал. Они трижды зафиксировали нарушение надзора и влепили ему тот самый 1 год лишения свободы, теперь уже не в политической, а в уголовной зоне.
Едва я вернулся из Дубравлага, как меня стали навещать многочисленные гости из Москвы (иногда и из более отдаленных мест), друзья и знакомые. Тут же являлась милиция и проверяла паспорта моих визитеров, переписывали их персональные данные в тетрадь. Одного серпуховчанина не успели обнаружить, так отловили его на автовокзале: «Ваши документы!»
В ноябре 1985 года гласный административный надзор наконец закончился. Но зато с января 1986 г. было объявлено новое постановление Совета Министров СССР за подписью Н. И.Рыжкова о запрещении без соответствующего разрешения МВД посещать Москву и ближайшие районы Московской области лицам, отбывшим наказание по… (далее следовал длинный список статей Уголовного кодекса, включая, само собой, и «мою» 70-ю статью). Например, я мог еще приехать в город Чехов и Чеховский район, но далее – въезд был строго воспрещен. Постановление действовало весь 1986 год, а в следующем, 1987-м, многие бывшие политзэки стали его безнаказанно нарушать. И я тоже в 1987 г. (уже цвели гласность и перестройка) начал в столицу наведываться. Но самое главное: после отмены надзора я смог со своими людьми из отдела снабжения, в т. ч. с начальником своим А. Кузьминым, ездить в Серпухов и разгружать там вагоны с глиной для нашего завода. А это был дополнительный заработок. Дети росли, требовалось инвестирование.