Коринна, или Италия
Шрифт:
Простая и строгая религия не иссушает сердце, и до знакомства с вами, Коринна, я был склонен думать, что лишь одна она способна сделать наши привязанности более прочными и продолжительными. Я знал человека, чья высоконравственная и непорочная жизнь была источником его безграничной нежности к людям; он сохранил до самой старости девственную чистоту души, которая, конечно, поблекла бы, если бы он предавался бурным страстям и впадал в заблуждения. Спору нет, раскаяние — благородное чувство, и я жажду верить в его чудесную силу; но раскаяние, которое повторяется, утомляет душу: оно возрождает ее лишь однажды. Искупление совершается в глубине нашей души, и эта великая жертва не может возобновляться. Когда слабый человек с ней свыкается, у него уже не остается
Я возражаю против вашего пышного богослужения, которое, по вашим словам, так сильно действует на воображение; я нахожу, что воображение наше развивается в тишине и уединении; чувства, которые нам предписывают извне, менее сильны, чем те, которые непроизвольно зарождаются в нас. Я вспоминаю одного протестантского священника, который под вечер читал проповедь в Севеннских горах. Он говорил о преследуемых и изгнанных своими братьями французах, чей прах был перенесен в эти места; священник обещал их друзьям, что они встретятся с ними в лучшем мире; он утверждал, что добродетельная жизнь подарит им это блаженство; он говорил: «Творите людям добро, чтобы Бог залечил в вашем сердце раны, нанесенные скорбью!» Его поражала жестокость, с какой человек — существо недолговечное — относится к себе подобным, и он долго рассуждал о смерти, о которой с ужасом помышляют живые. В его словах все было справедливо, и они трогали сердца, его речь звучала в полной гармонии с окружавшей природой. Поток, шумевший вдалеке, звезды, мерцавшие в небе, казалось, выражали те же мысли, но по-своему. Природа блистала своим великолепием — единственным земным великолепием, не оскорбительным для обездоленных; и эта величавая простота потрясала душу гораздо сильнее, чем все пышные церковные церемонии.
Через два дня после этого разговора, в день Пасхи, Коринна и лорд Нельвиль стояли вместе на площади Святого Петра в ту минуту, когда папа выходит на самый высокий балкон собора и испрашивает у Неба благословения, дабы затем передать его всем живущим на земле; когда он произносит слова: urbi et orbi (городу и миру), весь собравшийся тут народ падает на колени. Коринна и лорд Нельвиль почувствовали по волнению, овладевшему одновременно обоими, что все вероисповедания схожи. Религиозное чувство тесно сближает людей, если самолюбие и фанатизм не извращают его, раздувая в сердцах ненависть. Совместная молитва — на любом языке и по любому обряду — вот самое трогательное братство, которое могут заключить люди на земле во имя любви и надежды.
Глава шестая
Прошла Пасха, а Коринна еще ни словом не обмолвилась о своем обещании поверить лорду Нельвилю свою историю. Обиженный этим молчанием, он как-то вскользь сказал при ней, что, наслышав о прославленных красотах Неаполя, хочет туда поехать. Коринна, тотчас же угадав, что происходит в душе Освальда, предложила ему сопровождать его. Она надеялась, что столь серьезное доказательство ее любви успокоит его и отдалит минуту признания, которого он требовал от нее. К тому же ей думалось, что, взяв ее с собой, он тем самым покажет, что намерен посвятить ей жизнь. С тревогой ждала она ответа и взглядом молила его о согласии. Освальд не смог устоять; сперва он удивился этому предложению и непосредственности, с какой оно было высказано, и некоторое время колебался; но, видя волнение своей подруги, ее вздымающуюся грудь, ее глаза, полные слез, он согласился ехать с ней, еще не вполне сознавая всю важность этого решения. Коринна была на верху блаженства: в этот миг она всецело доверилась Освальду.
Был назначен день отъезда, и отрадная перспектива совместного путешествия вытеснила все прочие мысли. Они занялись дорожными приготовлениями, и каждая мелочь радовала их несказанно. Счастливое душевное состояние, при котором все житейские заботы полны особой прелести, потому что они связаны с сокровенными надеждами! Однако слишком скоро наступает время, когда жизнь ежечасно становится тяжким бременем и каждое утро мы пробуждаемся
Не успел лорд Нельвиль уйти от Коринны, чтобы отдать последние распоряжения перед отъездом, как к ней явился граф д’Эрфейль, и она сообщила ему о решении, которое они приняли с Освальдом.
— О чем вы думаете? — спросил граф. — Как! отправиться в путь с лордом Нельвилем, который вам не муж и даже не сделал вам предложения! что будет с вами, если он вас покинет?
— Что со мной будет? — сказала Коринна. — Если он меня разлюбит, то при всех обстоятельствах я буду самым несчастным существом на свете.
— Да, но если вы ничем себя не скомпрометируете, то не потерпите никакого ущерба.
— Как не потерплю ущерба?! — вскричала Коринна. — Когда самое глубокое чувство в моей жизни будет растоптано! когда мое сердце будет разбито!
— Общество об этом не узнает, и, если вы это скроете, ваша репутация не пострадает.
— А зачем мне считаться с мнением общества? Разве лишь для того, чтобы иметь больше очарования в глазах любимого человека?
— Любовь проходит, — возразил граф д’Эрфейль, — но человек продолжает жить в обществе и нуждаться в нем.
— Ах, если бы я могла подумать, — ответила Коринна, — что наступит день, когда любовь Освальда не будет для меня всем на свете, если бы я могла это подумать, я бы уже перестала любить его. Разве человек любит по-настоящему, если он уже предвидит время, когда любовь его пройдет? Если любовь сродни религиозному чувству, то потому, что она всецело поглощает человека и любящий обретает счастье в полном самоотвержении.
— Что вы мне говорите? — перебил ее граф д’Эрфейль. — Может ли такая умная женщина, как вы, забивать себе голову подобными бреднями? Нам, мужчинам, на руку, когда женщины думают, как вы: мы имеем тогда на них больше влияния; но вы не должны терять свои преимущества: они вам еще пригодятся в жизни.
— Пригодятся мне! — воскликнула Коринна. — Ах, я многим обязана своему женскому чутью: благодаря ему я поняла все благородное и возвышенное в характере лорда Нельвиля.
— Лорд Нельвиль такой же человек, как и все, — возразил граф д’Эрфейль. — Он вернется к себе на родину, будет делать там карьеру, он сохранит благоразумие; а вы, отправляясь вдвоем с ним в Неаполь, безрассудно рискуете своей репутацией.
— Я не знаю намерений лорда Нельвиля, — ответила Коринна, — и, быть может, мне следовало бы поразмыслить прежде, чем полюбить его; но теперь какое значение имеет еще одна лишняя жертва? Разве моя жизнь не зависит от его чувства ко мне? Напротив, я даже нахожу некую отраду при мысли о том, что могу всего лишиться: ведь так всегда бывает, когда ранено сердце; правда, свет может считать, что кое-что у меня останется, но мне приятно думать, что я выпью всю чашу горя до дна, если лорд Нельвиль покинет меня.
— А знает ли он, в какой мере вы рискуете для него своим добрым именем? — продолжал граф д’Эрфейль.
— Я старалась по возможности тщательно скрыть это от него, — ответила Коринна, — а так как он недостаточно знаком с обычаями нашей страны, то мне удалось несколько преувеличить существующую свободу нравов. Прошу вас, обещайте мне не говорить ему ни слова об этом; я хочу, чтобы он был свободен, неизменно свободен в своих отношениях со мною: я бы не могла быть счастлива, если бы он хоть чем-нибудь поступился ради меня. Мое счастье — это цвет моей жизни, и ни доброта, ни нежность не смогут его оживить, если он увянет. Итак, я заклинаю вас, милый граф, не вмешивайтесь в мою судьбу; все, что вам известно о сердечных привязанностях, не имеет ко мне отношения. Все, что вы говорите, справедливо и вполне разумно в применении к обычным обстоятельствам и обычным натурам. Но вы невольно причинили бы мне зло, если бы стали судить о моем характере, исходя из общепринятых представлений, которые основаны на прописных истинах. Я страдаю, наслаждаюсь и чувствую по-своему, и тот, кто хочет содействовать моему счастью, должен внимательно присматриваться ко мне.